Набат - Шевцов Иван Михайлович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/42
• Следующая

Родина. А где она - его родина? Этот вопрос возник неожиданно, впервые. Прежде он никогда его не задавал себе. В самом деле, - спросил он самого себя, - где она, родина, - Польша, Южно-Африканский Союз, Израиль или Австрия? Он имеет австрийское подданство, в то же время второй его паспорт гражданина Южно-Африканского Союза - хранится в сейфе Симонталя. Ему вспомнились слова отца, который как-то сказал: "Родина там, где тебе хорошо". В Польше и в Израиле Савичу не было хорошо, хотя в Польше у него оставались друзья и знакомые, в Израиле - знакомые и друзья. И здесь и там он не имел материальных возможностей для комфорта. Другое дело Иоганнесбург и Вена…

Мысль его спугнули мужские голоса в коридоре. Он напряженно прислушался. Кто-то царапнул ключом, хлопнула дверь. Очевидно, вошли в соседний номер. И этот хлопок неприятно отозвался в нем, точно чем-то режуще-колючим прошлись по его телу и высекли тревожную мысль: а что, если сейчас придут и арестуют? Опередят! И тогда все обернется против него, никому ничего не докажешь. Упрекнул себя: надо бы сразу, может быть, еще на вокзале или даже на границе обратиться к сотрудникам госбезопасности. А может, пойти сейчас, не дожидаясь утра?

Он резко отбросил одеяло, встал с кровати, взглянул на часы, лежащие на столе. Было без четверти два ночи.

"Поздно. Авось ничего не случится до утра", - решил он и, погасив свет, снова лег в постель.

Но, несмотря на усталость, он долго не мог уснуть. Как льдины в половодье на большой реке набегают одна на другую, так беспокойные ломкие думы громоздились в его утомленной голове. Он не прогонял их прочь, а лишь крушил одним и тем же вопросом: зачем? Зачем я здесь, в этой тесной, прохладной и неуютной комнатушке, в этой шумной, неугомонной гостинице? Зачем я прибыл в страну, которую однажды покинул навсегда, дал зарок не возвращаться? Да, но я ведь вернулся не насовсем, а всего лишь на несколько дней, по случаю, - отвечал он самому себе. А льдины опять напирают: по какому случаю, что это за такой особый случай и какая в нем была неотвратимая необходимость? И тогда в памяти всплывало давнее, похожее на кошмар и никогда не забываемое: концлагерь, кровожадные гестаповцы и такие же кровожадные овчарки, которых не зря называют немецкими. Так как же это случилось, что он согласился работать на гадов, которых он люто ненавидел и борьбе с ними решил посвятить свою жизнь?

Он не спешил отвечать на этот колючий лобовой вопрос, - здесь не было однозначного прямого ответа. С "ведомством" Гелена, в частности с подполковником Штейнманом, его познакомил Генри Левитджер - майор из американского ЦРУ - и попросил оказать немцам небольшую услугу. "Немцам? Ни за что!" - категорически ответил он тогда, но Генри Левитджер был не только его другом, но и начальником: он очень просил, и Савич не мог ему отказать, уступил настойчивой просьбе. Так вот все началось с пустяков. Но ведь можно же было послать ко всем чертям и Левитджера, и вообще ЦРУ. Зачем, во имя чего он согласился сотрудничать с разведками Тель-Авива и Вашингтона? Деньги? Он в них не очень нуждался, - его отец к тому времени, будучи не последним человеком в южноафриканской алмазно-золотой империи мультимиллиардера Оппенгеймера, уже успел сколотить себе солидное состояние, а Милош был его единственным сыном и, следовательно, наследником. Правда, отец прижимист, и деньги от разведок не были лишними. "Деньги вообще не бывают лишними", - подумал Савич, не теряя, однако, нити размышлений, которая вела к тому, что он пошел в разведку по идейным соображениям. Он решил служить обществу, которое считал для себя идеалом, обществу, которое крикливо называло себя свободным миром, без умолку кичилось своей демократией. Это общество называло коммунизм, Советский Союз и молодые социалистические страны своими заклятыми врагами и для начала объявило им холодную войну, которая в любой момент могла перейти в горячую. Впрочем, ее первый очаг уже полыхал в Корее. Именно идейные соображения, "патриотизм" привели Савича к сотрудничеству с двумя дружественными, можно сказать, родственными разведками: израильской "Шеруд моссад" и американским ЦРУ. Он подозревал, даже был уверен, что и его шеф - "доктор" Симонталь связан либо с "Шеруд моссад", либо с ЦРУ, а скорей всего с той и с другой разведками-сестрами. Что же касается третьей - "ведомства" Гелена, то, в конце концов, оно ведь тоже служит тем же целям, что и две первые. А потом, не последнее дело - тщеславие. Работать сразу на три разведки - не всякому дано! А Милош Савич считал себя натурой не только романтической, но и героической. И когда его мысль натолкнулась на слово "героический", он успокоил себя и, удовлетворенный, отдался во власть сна.

Утром, еще до открытия конгресса, Савич утопал в мягком, обитом черной кожей кресле в кабинете Игнация Табаровича. Розоволицый, возбужденный, он взволнованно рассказывал заранее заученную, хорошо продуманную легенду, в которой достоверное ловко перемешивалось с вымыслом, и чем искренней он говорил истину, тем правдивей казалась выдумка и глубже пряталась ложь. Обрадованный тем, что его слушает не кто-нибудь, а Табарович, партизанский однополчанин, человек, хорошо знающий его прошлое, безупречное даже с точки зрения ортодоксов, Савич говорил подробно, непринужденно, с преувеличенной откровенностью и доверчивостью. Его лишь немножко смущало то, что Табарович не перебивал его вопросами, не интересовался деталями, касающимися Штейнмана и его шпионского задания, а слушал молча, казалось, даже с упоением, не сводя с собеседника внимательного, проникающего в самую душу и совсем не враждебного, даже не подозрительного, а скорее доброжелательного взгляда. В то же время от его проникновенного взгляда, спокойного, но совсем не бесстрастного, Савич испытывал чувство неловкости.

- После того, что нам пришлось испытать в концлагере, - кому-кому, а вам, пан Табарович, это хорошо известно, - я решил всю свою жизнь, всю без остатка, посвятить борьбе с нацизмом. Я дал себе клятву: не успокоюсь до тех пор, пока будет жив хоть один палач. Я должен, обязан найти его, где б он ни скрывался, - на краю света, в джунглях Амазонки или в пещерах Гималаев.

Это было сказано слишком риторично, Савич сам понял, что немножко переборщил, понял это по глазам Табаровича, решил смягчить, уточняя:

- А их много, очень много еще гестаповцев, скрывающихся от возмездия. Живут преспокойно под другими именами. Мы их находим, срываем маски, мы многих разоблачили.

- Простите, "вы" - это кто? Кого вы имеете в виду? - вежливо полюбопытствовал Табарович.

- "Еврейский центр документации", которым руководит герой-антифашист Симонталь. Вы, наверное, слышали о нем?

Табаровичу было известно имя Симонталя, но он отрицательно покачал головой и спросил равнодушным тоном так, ради приличия:

- И какой же документацией занимается этот центр?

- Мы ведем учет всех преступлений нацистов, собираем материалы о гитлеровских преступниках и их жертвах. По всему миру.

- Да, нелегкая у вас служба, - проговорил Табарович после некоторой паузы. Затем нажал кнопку звонка и сказал вошедшему помощнику: - Организуйте нам, пожалуйста, кофе. Или вы предпочитаете чай?

Вопрос относился к Савичу. Тот поспешно ответил:

- Что вы, благодарю вас: я только что позавтракал.

Он сказал неправду: со вчерашнего дня он ничего не ел. Поданный кофе пил осторожно, с подозрительностью. К сушкам даже не притронулся.

- Ну, а вообще как вы живете? - мягко и дружелюбно поинтересовался Табарович. Он пил свой кофе маленькими глотками, не спеша, словно те сведения, которые сообщил ему Савич, ничего не значили. - Не скучаете по родине?

- Скучаю, очень скучаю. Я давно искал случая побывать в Польше, в новой Польше. И когда редактор предложил мне поехать на конгресс, я так обрадовался…

- А вы давно занимаетесь журналистикой? - перебил его Табарович.

• Предыдущая
• 21/42
• Следующая