Избранное - Стрелкова Ирина Ивановна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/56
• Следующая

В доме шла вечерняя жизнь. Кому надо заниматься, сидели тихо по своим комнатам. Кому нечего делать, поразошлись, чтобы не тревожить деда шумом и музыкой. Жильцов полежал немного в беседке на топчане и пошел к отцу.

В родительской спальне горела ярко настольная лампа, отец нацепил стальные очки и внимательно обследовал новое лекарство. По одеялу валялись пластинки из золотой фольги с впечатанными в особые гнезда таблетками.

- Красиво, черти, делают! - Жильцов понял, что отец рад его приходу. - Культурная работа! Ты погляди, - отец повертел пластинку, в гнездах словно бы замигали сигнальные лампочки, - на что похоже, а? В радио такие ставят… Как их?… Транзисторы.

Теперь и Жильцов видел, что таблетки транквилизатора похожи на транзисторы. Таблетки лежали в гнездах, как детальки на панели транзисторного приемника. И внутри таблеток, несомненно, пряталась хитрая механика. Заглотнешь - внутри пойдет шуровать по всем жилам. Однажды мальчишки обсуждали при Жильцове, как устроена современная подслушивающая аппаратура. Например, в маслине и микрофон и передатчик. Ее кидают в стакан с вином. Человек пьет вино и болтает почем зря, а где-то слушают и записывают.

У Жильцовых юное поколение увлекалось радио и электроникой. Один из внуков загорелся поставить на «Запорожец» противоугонную систему собственной конструкции. Мальчишка показал Жильцову запоминающее устройство - крохотная коробочка, а в ней яркие, разноцветные шарики, палочки, трубочки. Пестрая электроника запоминала любой шестизначный пароль, а Жильцов путал, нажимал не те цифры - «Запорожец» не узнавал хозяина, орал как резаный. Пришлось записывать пароль на бумажку, носить в кармане вместе с водительскими правами. Жильцов понял разницу между несовершенной памятью человека и запоминающей техникой. Человек умудряется забывать многое дельное и полезное - зато хранит в памяти и вызывает не ко времени многое такое, что причиняет боль. Значит, к умным шарикам человеческой памяти тянутся проводки от совести и души, и по этим проводкам посылаются приказы.

Налюбовавшись фольговыми пластинками, отец собрал их стопочкой, уложил в упаковку.

- Сегодня бы и начали принимать, - посоветовал Жильцов.

- Мне не к спеху, - отец прищурился. - Боишься, что опять ночью побужу? Не бойсь, за батюшкой не пошлю… Он сильно обиделся?

- Было. Но высказался, что обидящим бог судия. И денег не взял. Принципиальный…

- Зря я его побеспокоил. Припекло очень. А что худое сделал - не воротишь. - Отец слабо приподнялся, поглядел, что за окном. - Светло еще, лампу погаси.

Жильцов выключил лампу, переставил на комод, помог отцу лечь повыше.

- Теперь окошко открой, - попросил отец. - Мать меня закупорила, боится простудить.

Жильцов открыл обе створки небольшого окошка. В новых пристройках окна сделали гораздо больше и светлей. Жильцов и старикам предлагал пошире прорубить проемы, вставить новые рамы, но согласия не получил.

С давно не тревоженных рам посыпались за окно краска и замазка. Из сада плеснуло вечерней свежестью, запахом смородиновых листьев. Кусты с редкими веточками ягод, уцелевшими от набегов ребятни, росли под самыми окнами. Жильцову показалось, что в смородине кто-то притаился, давится со смеху. Девчонки, - любимое их место для секретных разговоров.

Он вернулся к отцу, поправил одеяло, ненароком коснувшись колючего подбородка.

- Давайте я вас, папа, побрею.

- Не надо, посиди, - сказал отец.

Они сидели молча. За окном в смородине послышалась возня, захлебывающийся смех.

- С чего это их так разобрало? - вслух удивился Жильцов. - Даже пристанывают со смеху. Ей-богу, они про мальчишек шепчутся. И когда успели вырасти?

Он не знал, о чем сейчас нужно говорить с отцом. Вернее, знал, о чем сейчас не надо говорить. Когда люди живут рядом долгую жизнь, у них не часто появляется необходимость вырешить главные вопросы бытия. Обычно обмениваются мнениями о менее существенном, а главное ощутимо постоянно, оно - ствол, от которого все исходит.

Жильцову почему-то вспомнился разговор в поезде. Сцепились, как олени рогами, на всю дорогу двое попутчиков: молодой парнишка из ПТУ и самоуверенный дядя с какими-то преувеличенными чертами лица - крупным глянцевым носом, выкаченными глазами, разбухшим ртом. С чего-то обоим занадобилось выяснить в пути главнейшие пункты отношения к жизни. Дядя с крупным носом стал доказывать, будто все люди отбирают друг у друга минуты, часы, дни и годы жизни. Делается это незаметно, но систематически, с помощью разных мелких и больших обид. Каждый будто бы начинает заниматься с детства укорачиванием чужих жизней, и если сложить все обиды, причиненные человеком другим людям, то будто бы каждый за свой срок пребывания на земле изничтожает одну-другую жизнь.

Жильцов догадывался, что эта хитростная мысль очень важна и дорога самоуверенному дяде - какая-то очень стержневая для него мысль, - нет, не столько мысль, сколько вера, дающая прощение и отпущение всех неблаговидных поступков. Однако в спор с дядей Жильцов не полез. Остерегся, что ли? В молодые годы спор раззадоривает, а Жильцову разговор с таким скользким типом мог и в самом деле укоротить жизнь. Да и не переубедишь его. Только парнишке Жильцов сказал, что он ведет спор с глухим. Парнишка был ершистый и петушистый - приятно поглядеть. Его простота и мальчишеская декламация вместо веских доводов вконец измотали самоуверенного пассажира, заставили выйти из спора. Конечно, он вышел с внутренним чувством превосходства, но, наверное, это служило слабым утешением. Парнишка торжествовал, простодушно считая себя победителем в словесном поединке, а не в том - неизмеримо более значительном, - в чем он на самом деле взял верх.

«При любом споре не словами побеждают», - думал Жильцов уже не о парнишке и носатом, а об отце и старом священнике.

За окном догорал вечерний свет неба, не достающий в глубь комнат. В кустах по-прежнему гомонили девчонки. Отец лежал с закрытыми глазами, не спал, слушал. Жильцов долгим, запоминающим взглядом ласкал худое, утонувшее в подушке лицо.

- Василия дождусь, - упрямо сказал отец. - Дождусь, тогда пускай…

За окном трещали от возни кусты, резче запахло измятым смородиновым листом, низко, у земли, бился приглушенный грешный смех, - и не предвиделось на земле ничего целительней, чем вечно юное продолжение жизни.

- Ты вряд ли удивишься, - сказала Затонову его бывшая жена Маргарита. Он встретил ее на улице, неподалеку от дома, где снова жил у матери. - Ты вряд ли удивишься, получив повестку из суда. - Маргарита отставила ногу, полюбовалась на новые сапожки. - Мне надоело, я подала на развод…

Значит, она встретилась ему у его дома не случайно. С Маргаритой ничего не могло произойти случайно. Она всегда все предвидела далеко вперед. Наверное, еще выходя за него замуж, разумно предполагала, что рано или поздно они все равно расстанутся, даже знала, когда примерно это произойдет. А Затонов ничего наперед не знал. Он пошел в суд с повесткой в кармане, очень смутно представляя себе, что там надо делать и говорить и какие документы, кроме паспорта, иметь при себе.

День был весенний, пронзительно-громкий после зимней ватной глухоты: кричали воробьи, отмываясь в снежных лужах от городской копоти, кричали ребятишки, доскребавшие клюшками остатний лед, кричала на весь свет обновленная надпись на асфальте: «Вовка дурак».

Хороший мог быть день, но вышел совсем пропащий.

Славно было бы сегодня поехать с Севостьяновыми на рыбалку, побродить по рыхлому стеклянному снегу в высоких резиновых сапогах, под которые надеты толстые, белые, материной вязки, носки. Снег осыпается, рушится, на хоженой, дочерна утоптанной за зиму тропинке вдруг ухнешь по колено и пойдешь проламывать глубокие корявые следы, пока, весь напрягшись, не приловчишься облегчить свой шаг. И уж тогда пошагаешь, как полетишь, ощущая под собой хрусткую глубину.

• Предыдущая
• 14/56
• Следующая