Революция в зрении. Что, как и почему мы видим на самом деле - Чангизи Марк - Страница 9

Прежде чем продолжать, я считаю нужным обратить ваше внимание на то, что кожа приматов, обладающих цветовым зрением, вовсе не обязательно должна быть цветной, как полагают некоторые ученые и журналисты. Фактически они утверждают, что раз цветовое зрение возникло для того, чтобы видеть кожу, значит, у приматов, которые различают цвета, кожа постоянно должна быть ярко окрашенной (обычно подразумевается, что красной). Кожа некоторых приматов с цветовым зрением – например, японского макака или лысого уакари – в самом деле кажется нам красной, но это означает лишь, что их фоновая окраска отлична от нашей. (Даже в рамках нашего собственного вида существует множество вариантов фоновой окраски.) Как мы обсуждали выше, себе они, вероятно, кажутся не красными, а скорее бесцветными, и это помогает им замечать отклонения от цветового стандарта. Если бы они воспринимали свою кожу как красную, они были бы в значительно меньшей степени способны улавливать мельчайшие колебания цвета, которые цветовое зрение призвано различать. Цветовое зрение предопределяет красный цвет кожи не более, чем способность различать акценты обязывает человека растягивать слова на южный манер. У приматов, различающих цвета, кожа должна быть голой, а не обладающей каким-либо определенным оттенком. Действительность подтверждает эти наши предположения.

Итак, обнаженная кожа предназначена для цветовой сигнализации. Впрочем, следует выражаться точнее. В конце концов, и у самых первых приматов с заросшими шерстью мордами ладони были голыми (и даже на лапах вашей собачки есть оголенные участки). Так что для цветовой сигнализации используются, по всей видимости, те участки, которые обычно у млекопитающих покрыты шерстью, – “новые” лысые участки. И в самом деле, волосяной покров теряют прежде всего те части тела, которые хорошо заметны, например морда и зад.

Но если так, то что можно сказать по поводу наших донельзя оголенных тел? Напрашивается вывод, что наши (новые) лысые участки служат для цветовой сигнализации, и это отвечает на вопрос Десмонда Морриса, почему мы являемся голыми (самыми голыми) обезьянами. Обнажать имеет смысл только те места, которые хорошо видны окружающим, а как только мы перешли к прямохождению, наши спины и животы стали намного заметнее, чем раньше. Возможно, наш мех редуцировался, именно чтобы сделать цветовую сигнализацию эффективнее, и мы единственные голые обезьяны в силу того, что мы также единственные двуногие обезьяны с цветовым зрением.

Наше тело не полностью лишено растительности, и расположение на нем сохранивших волосяной покров участков превосходно согласуется с тем предположением, что обнаженная кожа сродни цветному дисплею. Если какая-либо часть тела никому не видна, передавать цветовые сигналы с ее помощью бессмысленно, а значит, нет смысла и оголять ее (исконно безволосые участки вроде ладоней и ступней не в счет). Соответствует ли это действительности? Хуже всего на нашем теле видны три области (и все три мало годятся для цветовой сигнализации): макушка, подмышки и пах. Обратите внимание, что у людей эти участки, как правило, покрыты волосами. Тот факт, что мы сохранили мех в местах, непригодных для цветовой сигнализации, подсказывает, что наша голая кожа (как всегда, имеется в виду “новая” голая кожа) предназначена для глаз окружающих. В тех же случаях, когда пах является скорее контрпримером – гениталии налиты кровью и их кожа хорошо видна (например, у человека), – обстоятельства обычно таковы, что на эту кожу есть кому посмотреть.

Хотя утверждение, что если какая-то часть тела не видна, то она будет волосатой, оказалось верным, отсюда вовсе не следует, что если какую-либо часть тела видно, то она непременно должна быть безволосой. Мех имеет многочисленные преимущества, которые могут препятствовать превращению всей нашей кожи в разноцветный холст. У людей прекрасным примером тому может служить волосяной покров мужского лица – судя по всему, приносящий выгоду своим обладателям благодаря половому отбору (брови, предназначенные, вероятно, для усиления мимики, и так далее). Но заметьте, насколько этот волосяной покров отличается от шерсти, покрывающей лицо того бедолаги с гипертрихозом, которого мы видели на рис. 8. Оволосение мужского лица ограничено областями усов и бороды (то есть не затрагивает участков, предназначенных для цветовой сигнализации), так что даже если вы зарастете, как Санта-Клаус, на вашей способности передавать цветовые сигналы это никак не отразится (неспроста в песенках поется про розовые щеки Санты и его красный нос).

Все эти рассуждения оставляют без ответа один вопрос: зачем в процессе эволюции нам вообще понадобилось обзаводиться способностью сообщать о своих эмоциях при помощи цвета? Что могут кожные цветовые сигналы передать такого, чего нельзя было бы выразить при помощи мимики или жестов? Один из возможных ответов таков: колебания цвета не требуют мышечных усилий и высвобождают мускулатуру животного для другой необходимой ему деятельности. Попробуйте-ка долго сохранять гневное выражение лица во время еды. Или, если вы самка шимпанзе, попробуйте-ка смотреть призывным взглядом во время всего периода течки. Кроме того, для цветовых сигналов используются те части тела, у которых отсутствует пригодная для жестикуляции мускулатура, например грудь и зад. Это позволяет не только увеличить площадь передающей информацию поверхности, но и локализовать сигнал именно там, где он наиболее актуален. Томный взгляд самки может быть привлекательным для самцов, но ее налитый кровью зад указывает им путь прямо к цели.

Кроме того, цветовые сигналы указывают на физиологическое состояние животного более непосредственно, чем это могут сделать мышцы. “Я зол на тебя, но это еще не все. Видишь, какое красное у меня лицо? Это означает, что я в прекрасной физической форме, хорошо усваиваю кислород, одышкой не страдаю и готов к драке”. Нельзя имитировать насыщенность крови кислородом, по крайней мере долго. То же самое можно сказать обо всех прочих цветовых сигналах. Даже обычный румянец требует хорошо отлаженной физиологии, не говоря уже о здоровой коже.

Другое важное преимущество цветовых сигналов перед мышечно-опосредованным выражением эмоций состоит в том, что первыми, в силу самой их природы, гораздо труднее управлять. Большинство мышц устроены так, что животное способно сокращать их осознанно. Однако у оксигенации крови есть и другие, куда более ответственные функции: например, поддержание всех клеток организма в жизнеспособном состоянии. Эволюция поступила мудро, отъединив основные параметры сердечно-сосудистой системы животного от его воли (животным вход в диспетчерскую запрещен!) Одним из следствий является то, что цветовая сигнализация работает даже тогда, когда животное спит или без сознания – в частности, при наличии проблем с дыханием, особенно у детей (этой темы мы подробнее коснемся в следующем разделе). В общем, цветовые сигналы сообщают нам, как животное на самом деле себя чувствует, и это свойство, вероятно, было ключевым для эволюции реципрокного альтруизма – понятия, которое предложили биологи-эволюционисты Джордж Уильямс и Роберт Триверс. Жизнь в сообществе альтруистов полна преимуществ – но только до тех пор, пока там не появятся мошенники, наживающиеся за счет своих собратьев. Если в сообществе есть условия для мошенничества, мошенники быстро становятся большинством. Триверс привел доводы в пользу того, что функция многих наших эмоций заключается в поддержании условий, необходимых для реципрокного альтруизма. Гнев сигнализирует жулику, что тот попался и что его ждет наказание. Обида отягчает наказание, продлевая его. А при помощи таких сигналов, как румянец, обманщик имеет возможность сообщить, что он искренне раскаивается. Психолог и лингвист Стивен Пинкер убедительно доказывает, что подобные проявления эмоций не могли бы способствовать развитию реципрокного альтруизма, если эмоции можно было бы произвольно включать и выключать, как электрические лампочки. Если бы жертва обмана могла выбирать, приходить ей в ярость или нет, то ей, возможно, было бы выгоднее не наказывать мошенника, поскольку он не обязательно является злостным мошенником и вполне может оказаться полезен в будущем. Однако обманщик может быть осведомлен о таком положении дел, и это вряд ли отвадит его от жульничества. А вот если обманщики будут знать, что гнев является автоматическим, неконтролируемым последствием обмана, это отпугнет их. И наоборот: если бы тот, кого уличили в мошенничестве, мог просто так, по собственной воле “включить” у себя чувство раскаяния, у обвинителей не было бы особых причин верить в его чистосердечие. Однако в том случае, когда есть основания считать румянец неконтролируемым последствием искреннего сожаления о содеянном (фальсифицировать такую реакцию непросто), эти бессловесные извинения будут приняты с большей вероятностью.