Семья Поланецких - Сенкевич Генрик - Страница 17

• Предыдущая
• 17/150
• Следующая

– Что с вами, пан Стах? – спросила Литка наконец, крепче сжав его руку.

– Ничего, детка. Просто любуюсь озером, вот и молчу.

– Вчера я так обрадовалась, что смогу вам Тумзее показать…

– Да, очень красиво здесь, хотя и нет скал. А что в том домике, вон, на другом берегу?

– Там мы будем обедать.

Пани Эмилия меж тем оживленно беседовала с Васковским; тот, ежеминутно снимая шляпу и шаря по карманам в поисках носового платка, чтобы лысину отереть, делился с ней своими наблюдениями над Букацким.

– Тоже арийской духовностью томится, – заключил старик. – Вечная тревога, вечная, неутолимая жажда покоя. Чтобы заполнить жизнь, скупает картины и гравюры. Ах, как тяжело на все на это смотреть! В душе у этих детищ века – пропасть, бездонная, как вот это озеро, а они все думают заполнить ее какими-то картинами, офортами, своими дилетантскими увлечениями, Бодлером, Ибсеном и Метерлинком, псевдонаучным знанием, наконец. Бедные бьющиеся в клетке птицы! Это все равно что бросить вон тот камешек в Тумзее и воображать, будто озеро полно.

– А чем же заполнить жизнь?

– Любой высокой идеей, всяким большим чувством – при условии, если они зиждятся на вере. И Букацкий обрел бы покой, которого он бессознательно ищет, люби он искусство по-христиански.

– А вы ему об этом говорили?

– Говорил, много чего говорил – ему и Поланецкому. Убеждал их житие Франциска Ассизского почитать, а они отмахиваются да смеются. А ведь это поистине великий, святой человек, равного ему не было в средние века, мир ему обязан своим обновлением. Появись в наши дни подобный праведник, заветы Христа возродились бы еще шире, еще полнее.

Приближался полдень. Лес дышал смолистым зноем, голубое небо без единого облачка смотрелось в неподвижную водную гладь, которая, казалось, дремала в наполненной солнцем тишине.

Наконец они подошли к дому в саду, где помещался ресторан, и сели в тени за накрытый под буком столик. Поланецкий, подозвав кельнера в засаленном фраке, заказал обед, и они в ожидании молча стали любоваться озером и окрестными горами.

В нескольких шагах цвели ирисы, орошаемые бьющим из камней фонтанчиком.

– Мне это озеро и эти ирисы почему-то напоминают Италию, – проговорила пани Эмилия, глядя на цветы.

– Потому, что нигде больше нет такого множества ирисов и такого множества озер, – отвечал Поланецкий.

– И нигде человек не испытывает такого умиротворения, – прибавил Васковский. – Вот уже много лет подряд я каждую осень езжу в Италию в поисках, где провести остаток дней своих. Я долго колебался, не зная, что предпочесть: Перуджию или Ассиз, но в прошлом году остановился на Риме. Он – как преддверие иного мира, откуда видно уже сияние его. В октябре опять туда поеду.

– Очень завидую вам, – сказала Хвастовская.

– Литке уже двенадцать лет… – начал Васковский.

– И три месяца, – вставила Литка.

– И три месяца… И хотя для своих лет она еще сущее дитя и у нее ветер в голове, пора бы ей кое-что в Риме показать, – продолжал Васковский. – Впечатления детства – самые долговечные. Не беда, если умом и сердцем не все еще можно постичь, это придет потом, зато как приятно, когда, будто озаренные внезапным светом, всплывут в памяти давнишние картины. Давайте поедем вместе в Италию в октябре.

– Нет, только не в октябре! У меня есть свои женские заботы, удерживающие в Варшаве.

– Какие же это заботы?

– Первая, самая важная и самая женская, – смеясь, сказала пани Эмилия, указывая на Поланецкого, – женить вот этого господина, который сидит сейчас насупясь, оттого что без памяти влюблен…

Поланецкий, очнувшись от задумчивости, махнул рукой.

– В Марыню? В Плавицкую? – спросил Васковский с детской непосредственностью.

– Да, в нее, – отвечала пани Эмилия. – Был вот в Кшемене и напрасно старается скрыть, что она покорила его сердце.

– А я этого и не скрываю.

Но дальнейшему разговору помешало печальное обстоятельство: Литке вдруг сделалось дурно. Удушье, сердцебиение: так всегда начинались эти приступы вызывавшие опасение за ее жизнь даже у докторов. Мать тотчас подхватила ее на руки. Поланецкий опрометью кинулся на кухню за льдом. Старик Васковский с усилием подтащил садовую скамейку – лежа девочке легче было дышать.

– Устала, детка? – шептала мать побелевшими губами. – Вот видишь, для тебя слишком далеко, золотко мое. Хотя доктор разрешил… Уж очень сегодня жарко! Ну ничего, ничего, сейчас все пройдет! Сокровище ты мое, доченька любимая!..

И стала покрывать поцелуями влажный лоб ребенка. Прибежал Поланецкий со льдом, за ним – хозяйка ресторана с подушкой. Девочку уложили на скамейку, и, пока мать заворачивала лед в салфетку, Поланецкий, наклонясь, спросил.

– Ну, как ты, котенок?

– Ничего, только дышать трудно, – отвечала она, хватая воздух, как рыба, открытым ртом.

Но улучшения пока не наступало, и даже под платьем было заметно, как лихорадочно бьется ее маленькое больное сердце.

Понемногу лед принес облегчение, и приступ прошел, осталась лишь усталость. Литка улыбнулась матери, которая не сразу пришла в себя от испуга. Перед обратной дорогой необходимо было подкрепиться, и Поланецкий велел подать обед, но, кроме Литки, никто почти к нему не притронулся: все с затаенной тревогой поглядывали на нее, боясь, как бы приступ не повторился. Так прошел час. В ресторан начала стекаться публика, и пани Эмилия заторопилась домой; но пришлось дожидаться Экипажа, за которым Поланецкий послал в Райхенгалль.

Наконец экипаж приехал, но в дороге их ждала новая неприятность. Хотя лошади шли шагом и дорога была ровная, возле Райхенгалля Литка от тряски опять стала задыхаться. Она попросилась из экипажа, но пешком ей трудно было идти. Пани Эмилия хотела было взять ее на руки, но Поланецкий, воспротивясь этому акту материнской самоотверженности, к тому же непосильному, сказал девочке:

– Давай-ка, Литка, я тебя понесу. А то мама устанет, и заболеет.

И без дальних слов легко поднял ее и понес, обхватив одной рукой, чтобы показать: это совсем не трудно, еще и подшучивая для вящей убедительности:

– Невелик наш котенок, вот только ножонки длиннющие, до самой земли достают. Обними-ка меня за шею, не так тряско будет.

И он двинулся с осторожностью, но ходко, чтобы, не мешкая, показать ее врачу. Плечом он чувствовал, как частит ее сердечко, она же, обняв его худыми ручонками за шею, все твердила:

– Пустите, пан Стах!.. Не хочу… Пустите меня!

– Не пущу! – отвечал он. – Сама видишь, как вредно тебе ходить пешком. Мы всегда теперь будем брать с собой большое удобное кресло на колесиках, устанешь – посажу и повезу.

– Нет, нет! – возражала Литка со слезами в голосе.

Так нес он ее, бережно, как старший брат или отец, и сердце его переполняла нежность. Ведь он и правда любил эту девочку, а кроме того, впервые осознал то, в чем до сих пор не отдавал себе ясного отчета: что брак сулил ему отцовство со всеми его радостями. И, неся на руках эту чужую, но дорогую ему девочку, понял, что создан быть не только супругом, но и отцом, – что цель и назначение жизни не в чем ином, как в этом.

И, устремясь мыслями к Марыне, с удвоенной силой ощутил, что именно ее, а не какую-либо другую женщину хотелось бы ему видеть своей женой и матерью своих детей.

• Предыдущая
• 17/150
• Следующая