Я и Костя, мой старший брат - Масс Анна Владимировна - Страница 16

• Предыдущая
• 16/22
• Следующая

— Точно НСО, — соврала я.

— А как у вас с деньгами?

— Полно! Женька дал.

— Ну зачем же? Завтра у нас получка, я написала доверенность Катерине Федоровне, чтобы она за меня получила. Она вам принесет.

— Ладно.

— А со школой у тебя как?

— Ого! Пятерка по английскому сегодня!

Я старалась говорить весело, но не смотрела маме в лицо. Как посмотрю — не могу сдержать слезы.

— Не огорчайся, — сказала мама. — Это пройдет со временем. К папиному приезду пройдет.

— А хоть бы и не прошло, — сказала я. — Что, он тебя меньше любить будет, что ли?

— Конечно, нет, солнышко мое! Мне просто огорчать его не хочется. Ничего! Лишь бы у вас все было в порядке! Ну иди.

Мне было жалко уходить от мамы, хотелось рассказать ей подробно про нашу жизнь, но я понимала, что лучше ей кое о чем и не знать.

Мимо все время ходили люди, и я чувствовала себя скованной.

— Поцелуй от меня Костю, — сказала мама.

…Дойдя до конца коридора, я обернулась. Мама смотрела мне вслед. Свет падал сзади, и мамино лицо показалось мне прежним. Я помахала рукой и стала спускаться по лестнице. Все пройдет! Главное, что маме уже не больно.

Улица перед больницей была залита солнцем. Сверкали лужи, чернели по краям мостовой кучки свалявшегося снега. Здание Театра юного зрителя приветливо манило своими афишами и фотографиями. Я шла и улыбалась.

***

Конечно, мы не послушались маму и продолжали навещать ее каждый день. Два дня ходила я одна, потому что Костя плохо себя чувствовал. Я говорила маме, что он перегружен занятиями. Она не очень верила, хотя отчасти это было правдой: Костя занимался, лежа в постели. Венька носил ему книги из библиотеки.

Деньги, которые дал Женька, кончились, — удивительно, так быстро расходуются деньги, если покупать венгерские ватрушки. А я покупала их сразу помногу, потому что каждый вечер к нам кто-нибудь приходил. Особенно часто Костины друзья. И мы все пили чай в Костиной комнате.

Меня не прогоняли. Сколько интересного я узнавала в эти вечера! Приходил Костин школьный товарищ Саша — он недавно вернулся из армии и рассказывал разные случаи из своей жизни на восточной границе. Пришла Катерина Федоровна, мамина сослуживица, принесла нам получку и тоже сидела весь вечер, хвалила нас и ругала своих несамостоятельных детей.

Как-то днем после смены явился Женька и увидел, как я мучаюсь над математикой. Я пожаловалась ему, что ничего не понимаю и что у нас послезавтра контрольная. И отметка будет решающая. И мне суждена двойка.

— Что же ты раньше молчала? — сказал Женька. — Это же элементарно.

И он стал мне объяснять, приводя смешные примеры. Может быть, именно благодаря этим примерам, над которыми я хохотала как ненормальная, я все поняла. То есть не все, конечно. Но в той неприступной каменной стене, которой была для меня математика, появились щели и даже бреши. И я подумала, что если бы Женька еще раз вот так со мной позанимался, стена бы рухнула. Я сказала ему об этом, и он ответил:

— Бу сделано!

Наташа приходила утром и вечером делать Косте уколы. Я ждала ее прихода с нетерпением. При ней в квартире становилось как-то теплей. По-моему, и Костя радовался ее приходам. Во всяком случае, когда она опаздывала, он начинал поглядывать на часы.

Меня это радовало. К сожалению, Наташа забегала ненадолго — у нее наступила зачетная сессия.

На третий день, несмотря на возражения Наташи, Костя встал с постели, и теперь мы ездили к маме каждый день по очереди: я после школы, он после института.

Мама поправлялась. Пятна на лице побледнели, хотя еще были заметны, и глаза стали лучше — уже не пугали меня, как в тот день, когда я в первый раз их увидела.

И вот наступил день выписки.

Накануне мы с Костей убрали и пропылесосили всю квартиру, перемыли всю посуду. Костя сварил мясные щи, провернул мясо и нажарил котлет. Утром осталось убрать только кухню. И тут случилась неприятность: я разбила мамину любимую хрустальную вазочку. Вообще-то мама была равнодушна к вещам, но этой вазочкой она очень дорожила: это была память о ее родителях, погибших в Ленинграде во время блокады. Я помыла вазочку и несла ее в мамину комнату, в застекленный шкафчик, где она обычно стояла. Но в передней зацепилась за циновку, уронила вазочку, и она разбилась на мелкие кусочки.

Костя вышел из кухни в мамином фартуке с веником в руке и увидел осколки.

— Эх ты, растяпа! — огорчился он.

— Растяпа, — согласилась я. — Что теперь делать?

А что делать? Собрать и выбросить. Ведь не склеишь.

— А вдруг склеим? Давай соберем, а выбрасывать не будем до маминого прихода.

Мы стояли в передней, обсуждали грустную судьбу маминой вазочки и не обращали внимания на то, что кто-то давно уже тяжело дышит за дверью, пытается открыть ее ключом, и не может.

Костя, который находился ближе к двери, бросился открывать. За дверью стоял папа.

— Папа! — радостно завопила я и бросилась к нему на шею.

— Что с мамой? — хрипло спросил он, глядя поочередно то на меня, то на Костю воспаленными глазами.

Я только теперь заметила, какой взволнованный, усталый вид у нашего папы. Он был небрит, пальто расстегнуто, брюки помяты.

— С мамой что? Да говорите же! — повторял он измученным голосом.

— Все хорошо! — заговорил Костя. — Ее сегодня выписывают. Мы сейчас поедем за ней.

— Я сегодня в школу не пошла! Папа, я четыре с минусом получила за контрольную!

— Подожди ты со своей контрольной, — сказал папа с облегчением. — Что тут у вас произошло? Я же ничего не знаю! Получил телеграмму, сорвался — и сюда.

Мы наперебой стали рассказывать папе все, что было. Мы все еще зачем-то стояли в передней, только папа устало присел на табуретку.

— Что же мы тут торчим? — сказал он наконец. — Пошли в комнату, я хоть побреюсь, и поехали скорей за мамой.

Побрившись, умывшись и переодев рубашку, папа немного успокоился.

— Это чистая случайность, что я получил вашу телеграмму, — сказал он, — У режиссера зуб заболел, а вырвать некому: в поселке, где мы работали, — ни поликлиники, ни врача. Ну, он и уехал в город зуб выдирать. В городе зашел на почтамт — и вот… Ну, он скорее обратно с телеграммой. Я в тот же день и махнул. А попробуй доберись. Дорог нет, все развезло, погода нелетная. Сутки ждал погоды, извелся весь. Потом на грузовом самолете — до центра, а там уж сразу. Трое суток добирался, почти не спал.

— А котиков успел заснять? — спросила я.

— Успел, — улыбнулся папа. — Остальное помощник доснимет. Да шут с ними, с котиками! Ox и наволновался я!..

***

И вот мы все вместе возвращаемся домой на такси. Я — на переднем сиденье, мама, папа и Костя — на заднем. Но я не смотрю на дорогу. Обернувшись назад, я гляжу не нагляжусь на маму. За большими темными очками почти не видно глаз. Мама улыбается и прижимает к груди огромный букет цветов, который мы купили по дороге.

— Мамочка, не сердись, я твою вазочку нечаянно разбила, — признаюсь я.

— К счастью, к счастью! — отвечает мама, радостно улыбаясь.

Папа то и дело целует маме руку и смотрит на нее таким взглядом… таким… Внезапное открытие осеняет меня. Ну да, конечно! Точно так же смотрела Наташа на Костю, когда он лежал больной. Значит, Наташа любит Костю?! А он-то!..

Это открытие так поражает меня, что я не могу молчать.

— Костя, — говорю я, — да ведь Наташа-то, оказывается, тебя любит!

Костя так и подскакивает на сиденье, как будто его укололи.

— Не смей касаться чистых вещей грязными руками! — орет он.

— У меня чистые руки! Я их пемзой терла!

— При чем тут пемза? — кричит Костя. — Думай, прежде чем ляпать вслух свои недоношенные мысли!

— А я думаю!

— Головой думай, а не тем местом, на котором сидят!

— Замолчи!

— Дети! Дети! — ужасаются мама и папа. — Прекратите сейчас же! Как вам не стыдно! Опять склока! Опять грызня!

А мы ругаемся с упоением, всласть. Я не сержусь на Костю. По-моему, и он на меня не сердится. Просто все вернулось на свои места. Мама с нами, папа с нами, мы с Костей грыземся, как прежде, — значит, все в порядке.

• Предыдущая
• 16/22
• Следующая