Тайны сталинской дипломатии. 1939-1941 - Семиряга Михаил Иванович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/97
• Следующая

Далеко не однозначно выражало свое отношение к договору население Германии. Как отметил в служебном дневнике 24 августа временный поверенный в делах СССР в Германии Н. В. Иванов, «звонки в полпредство не прекращаются, начали поступать различные письма и с угрозами, и выражающие чувство радости, и «возмущенные» от так называемых «обманутых коммунистов»[117].

Хотя автор берет слова «обманутые коммунисты» в кавычки, многие немецкие коммунисты действительно почувствовали себя обманутыми. С одной стороны, они были рады, что Германия устанавливает хорошие отношения с Советским Союзом, за что они постоянно выступали. С другой же стороны, в заключенном договоре они усмотрели усиление позиции Гитлера и его партии, что осложнит деятельность коммунистов и других левых сил.

Договор о ненападении готовился советской стороной в строжайшем секрете. О нем не знали даже некоторые члены Политбюро ЦК партии. Аппарат Наркомата иностранных дел СССР принимал весьма скромное участие в его подготовке. МИД Германии также потребовал, чтобы все его сотрудники, имевшие отношение к секретному протоколу 23 августа, дали письменное обязательство о неразглашении каких-либо сведений об этом документе[118]. Между тем текст этого протокола благодаря агентуре стал известен на Западе уже через несколько часов после его заключения. Например, газета «Дейли экспресс» сообщила о нем 26 августа 1939 г. Правда, телеграфное агентство Германии опровергло эти сведения.

Чем же была вызвана столь строгая засекреченность этого документа, который, если верить утверждению его авторов, должен был служить делу мира, а не войны? Не тем ли, что «мира» для своих стран партнеры по советско-германским переговорам стремились добиться такими средствами и такой ценой, которые не вытекали из интересов их народов, а сами соглашения являлись нарушением элементарных норм международного права, если не сказать более определенно – были преступными актами? Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, что, подписывая договор, советская сторона доподлинно знала: агрессия Германии против Польши – дело нескольких дней.

Следует вообще отметить, что в своей закулисной игре правительства обеих стран придавали польской карте решающее значение. Сталин и Молотов пошли на переговоры, заведомо зная, что их партнером является потенциальный агрессор, которому они обязались содействовать. Разве это не дает основания квалифицировать данный документ как союзнический договор?

Выступая на сессии Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г., Молотов высказал недовольство теми критиками советско-германского договора, которые отмечали отсутствие в нем пункта о возможной денонсации договора. «Но при этом почему-то забывают, – говорил он, – что такого пункта и такой оговорки нет ни в польско-германском договоре о ненападении, подписанном в 1934 году и аннулированном Германией в 1939 году вопреки желанию Польши, ни в англо-германской декларации о ненападении, подписанной всего несколько месяцев тому назад. Спрашивается, почему СССР не может позволить себе того, что давно уже позволили себе и Польша, и Англия?»[119]. Однако на заданный Молотовым вопрос можно поставить контрвопрос: почему отсутствие в советско-германском договоре такого крайне важного для СССР пункта, как возможность его аннулирования, должно обязательно обосновываться отсутствием такового в других договорах, заключенных Германией?

Действительно, в предыдущие годы как СССР, так и Германия имели богатый опыт заключения пактов о ненападении с другими странами. В период между двумя мировыми войнами ими было подписано 15 таких документов. Но в большинстве из них, особенно заключенных в период с 1925 по 1933 год, содержались обязательства о соблюдении нейтралитета при конфликтах одной из сторон с третьими странами и предусматривалась возможность денонсации пакта.

Еще в июне 1939 г., как упоминалось выше, советское руководство располагало достоверной агентурной информацией о планах Германии на последующие месяцы. Так, ему стало известно, что в конце августа – начале сентября Гитлер намеревался уничтожить польское государство и если дело дойдет до войны, то вермахт «будет действовать жестоко и беспощадно, хуже гуннов». Из этих высказываний советника бюро МИД Германии П. Клейста, полученных вскоре в Москве, также вытекало, что ни Гитлер, ни Риббентроп не верили, что СССР примет участие в войне Англии и Франции против Германии. «Это мнение выработалось у руководства рейха, – говорил Клейст, – не только ходом англо-франко-русских переговоров, но и прежде всего поведением за последнее время Москвы по отношению к Берлину. Москва дала нам понять, что она хочет вести с нами переговоры, что она не заинтересована в конфликте с Германией и что она не заинтересована также в том, чтобы сражаться за Англию и Францию»[120].

Сам Молотов в одном из инструктивных писем советскому послу в Лондоне И. М. Майскому указывал, что никакое ответственное правительство не будет заключать договор с правительством, готовящим нападение на третью страну. Но именно вопреки этому тезису и поступило советское руководство, когда подписало, по существу, договор о взаимопомощи с государством, которое через несколько дней совершило агрессию против Польши. Даже беглое ознакомление со статьями договора, а особенно с секретным протоколом, неизбежно приводит к выводу, что этот документ в определенной мере выходит за рамки только «ненападения». Поскольку его статья II предусматривала обязательство сторон не оказывать поддержки нападающей державе, то для Советского Союза это означало, что он не мог поддерживать объявивших войну Германии Англию и Францию и, стало быть, объективно должен был стать на сторону Германии как «жертвы агрессии». Таким образом, приведенная статья, не обеспечивая подлинно нейтральный статус СССР, довольно крепко связывала ему руки и ограничивала гибкость его внешнеполитической деятельности. Нетрудно представить, какими опасными последствиями для СССР была чревата сложившаяся ситуация.

Выступая на заседании Президиума Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г. при ратификации договора, Молотов заявил: искусство внешней политики состоит в том, чтобы число врагов своей страны сокращать и вчерашних врагов делать хорошими соседями[121]. Однако нет веских оснований утверждать, что внешняя политика СССР отличалась тогда подобным искусством, ибо в это время за счет приобретения одного «друга» Советский Союз заимел намного больше врагов, и прежде всего в лице соседей от Баренцева до Черного моря. Ведь такие модные в 30-е годы понятия, как «санитарный кордон» или «буферная зона», выражали стремление стран Западной Европы отгородиться от Советского Союза и обезопасить себя от «советской экспансии». Но советское руководство также могло использовать этот «кордон» для того, чтобы отгородиться от агрессивной Германии. В этом смысле стабильность стран, входящих в эту зону, соответствовала жизненным интересам Советского Союза.

Таким образом, не подлежит сомнению, что советско-германские договоренности не только не снимали прямой угрозы гитлеровской агрессии, нависшей над Советским Союзом, но, «напротив, обостряли эту опасность, способствовали изоляции Советского Союза и толкали Советское правительство подчас на недостаточно обдуманные и опрометчивые шаги»[122].

Анализ политической линии и практических действий советского руководства в период с сентября 1939 г. по июнь 1941 г. неизбежно приводит к выводу, что Советский Союз в бурных событиях того времени не был нейтрален. Как известно, нейтралитет в войне – это особый правовой статус государства, не участвующего в происходящей войне и воздерживающегося от оказания помощи и содействия как одной, так и другой воюющей стороне. Поскольку международное право не предусматривает ни условного или безусловного, ни полного или неполного нейтралитета, то в соответствии с этим принципом оказание любой военной помощи одному из воюющих государств несовместимо со статусом нейтрального государства.

• Предыдущая
• 14/97
• Следующая