Там, где лес не растет - Семенова Мария Васильевна - Страница 33

• Предыдущая
• 33/78
• Следующая

– Теперь я склонен думать, что отец правильно поступил, лишив меня первородства, – сказал Шатун. – Брат многого добился и поистине возвеличил наш род, а как преуспел бы на его месте я, теперь можно только гадать.

– Ты ушёл сам? – спросила Эория. – Или твой брат показал тебе на ворота?

– Ты не угадала, воительница. Брат не отрекался от меня и не гнал за порог, так что после смерти отца я по-прежнему ни в чём не знал недостатка. И это опять не пошло мне на пользу. Если раньше я бесчинствовал по харчевням просто оттого, что был молод и глуп, то теперь у меня был для этого уважительный повод: я размешивал в винной кружке горечь обиды.

– Ты повествуешь о себе, точно о худшем из людей, – подал голос старик Тикарам. – Что же переменило тебя?

– Всё произошло негаданно, – ответил Шатун. – Дни шли за днями, мои прежние друзья перестали знаться со мной и стали друзьями моего брата, и девушку по имени Алавзора, с которой я мечтал протереть до дыр брачные войлоки, давно выдали за другого, годы неслись прочь, как искры в ночи, а я всё ждал очередного утра, чтобы опохмелиться, и потом вечера – чтобы снова пить и буянить… И всё это время со мной был один старый слуга, которого я называл дядькой, потому что он меня вырастил. У нас ведь, если кто не знает, так принято, чтобы за мальчиком с рождения ходил мужчина-слуга, а за девочкой – служанка. Этот дядька был единственным, кто меня не покинул. Он разыскивал меня в самых непотребных местах, приводил домой, умывал и переодевал, и утешал, и терпел от меня поношения. А потом однажды он умер, стоя на коленях и стаскивая с меня левый сапог. В тот день я протрезвел сразу и навсегда. Я вышел, и затворил за собой дверь, и оставил за ней себя прежнего…

Он и в самом деле рассказывал о своей впустую потраченной молодости, словно речь шла о совсем чужом ему человеке. О постороннем юнце, не стоившем сердечного переживания.

– Это было давно? – полуутвердительно проговорила Тикира.

– Это было давно, – кивнул Шатун. – С тех пор моя семья успела перебраться в Фойрег, потому что наши предки были кочевниками, и мы до сих пор очень легки на подъём, особенно если призывает к себе государь конис… Я же начал странствовать, думая поднабраться ума, и, по прошествии лет, жалею только о том, что не пустился в путь раньше. Я назвался Шатуном не по зароку и не назло, а в знак добровольного отрешения от всего, что, как я когда-то думал, у меня неправедно отняли… Ну а теперь мне просто вздумалось навестить брата, вот я к нему и иду.

Тикира слегка смутилась, но, поколебавшись, всё же спросила:

– Это разве не он увёл на войлоки любви твою ненаглядную девушку?

Шатун изумлённо посмотрел на неё, потом хлопнул себя но бедру и громко расхохотался.

– Жена моего брата, – сказал он, отсмеявшись, – уж точно не сидела бы одна на дороге, брошенная без присмотра!

Женщина в розовом платье вздрогнула, словно разбуженная среди ночи. Огляделась и произнесла:

– Мой муж велел мне ждать его здесь. Он сказал, что всё разузнает и вернётся за мной…

– Удавлю, – еле слышно зарычала Эория.

«Я-то баснословные повести людям вру и нарочно такими длинными их делаю, чтобы правды не говорить… – с усилием двигая рычаги тележки, раздумывал Коренга. – А он, Шатун этот, – интересно, зачем? Впрочем, мне какое до него дело…»

Он заметил, что Тикира уже некоторое время всё порывалась о чём-то спросить Шатуна, но в последний момент неизменно прикусывала язык. Коренга успел решить про себя, что бойкую девку влекли и смущали какие-то обстоятельства первой любви Шатуна, но тут Коза внезапно решилась и выпалила:

– Если дяденька такой знатный и род его теперь при дворе кониса в Фойреге, может, дяденька и самого государя Альпина видел?

Шатун улыбнулся.

– А как иначе, – сказал он. – Обязательно видел. Так же, как тебя сейчас вижу.

Тикира открыла рот ещё что-то сказать, но тут её неожиданно осадил старик. Он резко бросил несколько слов по-саккаремски, будто хлестнул. Кто бы заподозрил этакую властность в едва оправившемся старце?.. Коренга не понимал саккаремского языка, однако всё было и так вполне очевидно. Дед предвидел, о чём будет вопрос, и запрещал внучке его задавать.

Тем не менее Тикира лишь дёрнула плечом, словно сбрасывая руку, лёгшую на это плечо. Залилась краской и спросила:

– Значит, ты видел при дворе купеческого сына Иннори, искусного вышивальщика?

Дед со вздохом отвернулся и опустил голову на руку, как бы отрешаясь от происходившего не по его воле. Коренга заметил, с каким страданием покосилась на него Тикира. Уж верно, она никак не хотела обидеть старика, но удержаться от вопроса о купеческом сыне Иннори было превыше её сил.

«Могла бы обождать до привала, – рассудил про себя молодой венн. – А там подстеречь Шатуна где-нибудь в сторонке, чтобы дед не услышал…»

Шатун же ответил:

– Я встречал вышивальщика Иннори, когда моя семья обитала в Кондаре, и, признаться, мало радости перепадало мне от этих встреч, ибо Иннори был для меня живым напоминанием о том, что самый младший сын может на деле составить истинную славу семьи. С тех пор прошли годы, но, думаю, юный мастер и посейчас не обойдён милостью кониса. Смотри, безрукавка на госпоже совсем новая, и, по-моему, такие папоротники на ней мог вырастить лишь один человек!.. – Он улыбнулся и спросил не без мужского лукавства: – А что тебе до купеческого сына, дитя?

Вот когда пришёл черёд Тикире не просто заливаться краской, а рдеть густым свекольным румянцем. Тем не менее она ответила бесстрашно и без запинки:

– А то, дяденька, что я тоже знала Иннори. Он в нашей деревне, в Четырёх Дубах, больной лежал, я ему нитки распутывать помогала. Я там в услужении жила при постоялом дворе, я ж сирота… Только матушка Иннори однажды увидела, как я её сыну волосы расчёсывала, и на другой день наместник продал меня дедушке Тикараму, который как раз уезжал.

– Он предупреждал меня, что ты дерзкая, строптивая и места своего знать не желаешь, – пробормотал старик. – А пуще всего, что язык у тебя длинный и вперёд разума поспешает… О Богиня, как же он был прав!..

– С тех пор целый лес в золу успел превратиться, а я всё равно хотела бы знать, – упрямо докончила Тикира, – кто теперь Иннори волосы чешет.

Шатун сгрёб левой рукой целый куст и ударом топора срубил его сразу под корень, освобождая проезд для тележки Коренги. Тот двинул рычагами и переехал, вмял в землю поверженные ветви. Не зазеленеть им с приходом надёжного тепла, не расцвести… Кокорин сын не мог отделаться от мысли, что без него и его неповоротливой тележки всю эту зелёную жизнь не пришлось бы губить. Остальные походники прошли бы здесь без большого труда.

Некоторое время нарлак молча трудился впереди. Коренга решил уже, что Шатуну было нечего поведать любопытной Козе. Но наконец, продравшись вперёд на добрую сотню шагов, тот остановился, вытер мокрое лицо и проговорил:

– И печалить тебя не хочется, дочка, и не сказать грех. Так уж случилось, что государь наш Альпин, да согреет его Священный Огонь, предпочитает тешить свой взор не девичьими танцами, а лихими плясками юношей. Когда собрался Круг выбирать нового верховного кониса, иные даже говорили, что подобная склонность не подобает правителю народа и может стать причиной грозных несчастий. Большинство тогда всё же решило, что лучшего кониса нам всё равно не найти, и, по-моему, правильно сделало, хотя недовольные голоса до сих пор раздаются. Не удивлюсь, если и нынешнее прохождение Змея Альпину вменят в вину… Это всё я к тому, что Иннори твой, сколько я его помню, был очень славным мальчишкой, ласковым и красивым. Словом, ты не больно-то удивляйся, если однажды разыщешь его – и окажется, что парень ни на кого смотреть больше не хочет, только на своего кониса.

У Тикиры сделался такой вид, словно у неё разом заболели все зубы.

• Предыдущая
• 33/78
• Следующая