Репортер - Семенов Юлиан Семенович - Страница 40
- Предыдущая
- 40/61
- Следующая
…Когда Шейбеко сел в машину, я подумал, что эти седые, франтоватые, благоухающие незнакомыми мне одеколонами люди должны говорить о том, что пристало их возрасту, но полковник, усмехаясь чему-то, склонился к доктору, заметив:
— Позавчера Мишаня Коршун выступил в «Будапеште». Отмечал рождение внука. Конечно, не обошлось без процесса, был разбор, он же старый мастер толковищ… Батон запивал каждый рок-н-ролл валокордином, но был неумолим… Мне, знаешь, было чуток страшно: прошло тридцать пять лет, а я не чувствую, чтобы они изменились хоть в малости. За Левона, конечно, пили… Игоря помнишь?
— Блондина?
— Да.
— Получил генерала.
— Что ты говоришь! Но он же был автодорожником.
— Так он и есть автодорожник, доктор наук и генерал.
— Может, хоть что-то с нашими дорогами изменится. Позор, а не дороги, зря наших туристов в Европу пускают, насмотрятся порядка, начнут бранить власть.
Костенко вздохнул:
— Задушим… Наденем наручники — и в Соловки…
— Лариса была?
— До сих пор тоскуешь по ней?
— Но коммент, полковник…
— Она разошлась с Кирилловым.
— Знаю.
— Несчастная девка… Смешно. «Девке» сорок девять лет… Нет, положительно, мы нестареющее поколение.
— Как можно стареть нашему поколению, если мы были лишены детства и юности? Сразу стали взрослыми.
Костенко покачал головой:
— Мишаня уже на пенсии, за вредность им начинают отстегивать в пятьдесят пять, так он, знаешь ли, взял за полтысячи патент, калымит на «жигуленке», обещает через год позвать за город — «куплю дачу», счастлив — рот до ушей… А Батона до сих пор мучают с патентом на домашний пансион — у него же трехкомнатный кооператив, одну комнату готов сдавать — с семейными обедами. Так нет же, не дают: «тащить и не пущать», демократия имени «нет»…
— Не можешь позвонить в исполком?
— Конечно, не могу… Почему полковник угрозыска просит за «проклятого частника»? Не иначе как получил взятку… В таких вопросах понятие «дружба» исключается нашими контролирующими бдунами. Никак не возьму в толк, откуда в наших людях такая трясучая ненависть к тому, что облегчает им жизнь сервисом? И слово-то какое паскудное изобрели — «частник»? Все жители Советского Союза — с точки зрения формальной логики — частники.
Я не выдержал:
— То есть, как это?
— Очень просто, — ответил Костенко, удосужившись наконец представить меня доктору: — Это репортер Варравин.
— Тот самый?
— Видимо, — ответил Костенко.
— Это вы о чем говорите? — снова озлился я. — О комоде или чайном сервизе?
— Мы говорим о вас, — ответил Шейбеко. — Я разыскал вас по просьбе Штыка.
— Так я закончу? — продолжал Костенко, мельком глянув на часы.
Он дает Шейбеко время на расслабление, понял я. Очень важно суметь расслабиться перед работой. Нет, положительно, этот Костенко знает свое дело, крутой мужик… Хотя к нему более приложимо — судя по тому, как он говорил с доктором, — «парень».
— Мне интересна ваша точка зрения, — сказал я. — Она имеет прямое отношение к делу Горенкова… Кстати, вспомнил! Тот, квадратный — ну, которые следили за мной, — все время шаркает ногами, сидя за столом… Словно бы у него недержание…
— А может, он страстный? — возразил Костенко. — А за деталь — спасибо, это для меня важно… Что же касается частника… Вот вы, например, частник? Можете не отвечать, я про себя скажу: частник — у меня есть «Жигули» и полдачи во Внуково. «Борцы с нетрудовыми доходами» достали из меня пару литров крови, требуя квитанции на каждый гвоздь и рулон рубероида. А я дальновидный, заранее ждал доноса — все бумажки хранил подшитыми… Нет бы этой комиссии заняться грязью в подъездах, незавершенками, очередями — ан не хотят! Там работать надо, а здесь схарчил ближнего — и кайф. Кстати, я даже знаю, кто на меня сигнализировал… Подполковник Сивкин, — пояснил Костенко доктору. — Помнишь, он со мной приезжал в морг, когда зарезали Маркова?
Шейбеко кивнул.
Костенко продолжил, снова мельком глянув на часы:
— И знаете, почему именно он стучал? Потому что пил втемную… Под одеялом. Он все пропивал, а я откладывал деньги в течение десяти лет. С каждой зарплаты. И в отпуск не ездил… Я вообще очень хороший человек, — заключил он. — Благодаря этому высший разум удерживает меня от неразумных поступков…
— Меня тоже, — ответил я. — Именно поэтому я еще не собрал ни на машину, ни на половину дачи. Значит, я — не частник.
— А шкаф у вас есть? — Костенко посмотрел на меня в упор. — Койка? Чья это собственность? Ваша? Давайте же заменим слово «частник» на «личник»! Ни Маркс, ни община не возражали против личной собственности.
Шофер резко затормозил возле Склифосовского. Лицо Костенко мгновенно изменилось, сделалось жестким, собранным:
— Ромка, спасай художника!
Через три часа белый Штык медленно поднял глаза с фотографии двух молодцов, показанной ему Костенко, и чуть заметно кивнул.
Через двадцать минут мы приехали с Костенко в научно-технический отдел, там что-то сделали с конвертом, потом с письмом Русанова, а уже после Костенко протянул мне ксерокопию. Письмо было коротким:
«Дорогой Валера! После нашего давешнего разговора о том, какой должна быть роспись зданий в Загряжске, я пришел к определенному выводу: только традиционный рисунок, никаких уходов в «новации». Хватит, ей-богу! Ваши слова про то, что такого рода живопись должна будить мысль, быть броской, заметной, меня несколько огорчили. Откуда у Вас, крестьянского мужика, такая страсть к внешним эффектам?! Как Вы, крестьянский сын, миритесь с чужим?!
Берегите в себе исконно национальное, только в этом спасение нашего духа, который не принимал и никогда не примет чужеземных влияний…»
Костенко пожал плечами:
— Или Белинский не славянин, или Гегель белорус — одно из двух… Почему запад может заимствовать у нас Чайковского и Блока, а нам заказано брать то, что интересно у Флобера, Хемингуэя или Крамера?
«Я очень прошу вас сделать эскиз для Загряжска в истинно традиционном духе, не бойтесь куполов и тревожного предзакатного неба, в котором затаено предостережение чуждым силам, только и думающим, как бы источить изнутри и разнокровить нас. Поверьте, мною движет долг патриота, хватит, и так нас достаточно унижают»…
— Кто может унизить великую нацию? — удивился Костенко. — Мазохизм какой-то! Совершенное отсутствие чувства гордости за свой народ, плакальщик…
«Национальный мотив для Загряжска мне важен еще и потому, что там, среди строителей, объявился наш противник, а к разговору с ним надо быть подготовленным. Око за око, зуб за зуб».
— Вот оно, — сказал я. — Вот почему они охотились за Штыком, вот почему им так нужно это письмо…
— Поезжайте домой, я заеду к нашему парню, который остался караулить мастерскую, — задумчиво сказал Костенко, снял трубку телефона, попросил укрепить «ноль — двадцать второго», но сделать этого не успели, ибо через минуту пришло сообщение, что в мастерской Штыка задержаны два неизвестных. Ими оказались те, что пасли меня, Лизу и Гиви. После того как я формально опознал их, Костенко сказал:
— Все, теперь начинается работа. Перезвонимся завтра к вечеру. Меня интересуют их пальцы. Во дворе дома Штыка мы нашли обломок водопроводной трубы со следами крови, есть отпечатки…
Однако перезвониться нам пришлось этой же ночью: открыв свой письменный стол, чтобы классифицировать все собранные материалы для Костенко — этому парню можно доверять, — я увидел незнакомую мне записную книжку. Сначала я не обратил на нее внимания. Открыв первую страничку, обмер. Я позвонил Костенко, кляня себя за то, что не спросил его домашний номер. Он тем не менее трубку снял сразу же.
— Слушайте, полковник, — сказал я, — приезжайте ко мне, а? Дело в том, что в моем столе лежит записная книжка Штыка с несколькими вырванными страницами…
— Вы ее как следует осмотрели? — рассеянно поинтересовался Костенко.
- Предыдущая
- 40/61
- Следующая
