Пресс-центр - Семенов Юлиан Семенович - Страница 68

• Предыдущая
• 68/101
• Следующая

21.10.83 (11 часов 12 минут)

Шеф международного отдела издательства «Уорлд» Раймон-Пьер Жюри был молод и похож более на метрдотеля, чем на издательского деятеля, так он был вылощен, выверен, учтив и насторожен во время разговора.

— Да, и вторая книга прошла хорошо, месье Степанов, мы намерены издать ее массовым тиражом, в простой обложке, малым форматом, но мне придется нанять нового переводчика, того, кто живет здесь, на западе, и поэтому чувствует все новое, что пришло в язык за последние годы. Согласитесь, язык постоянно меняется, а ваш переводчик — завзятый традиционалист, слишком долго был в России, ему за семьдесят, по-моему, он уже давно не выходит на улицу, а живет телевизором, но разве на нашем телевидении язык? Мусор, условность и жеманство… Эта дополнительная работа, конечно, скажется на вашем гонораре, но мы дадим большой тираж, посоветуйтесь со своим адвокатом, я жду диалога…

— Спасибо, непременно, — ответил Степанов, мучительно готовясь к разговору. Его всегда прошибал пот, когда приходилось заводить речь о деньгах, он не умел торговаться, завышать цену, подавать себя; все это казалось ему отвратительным настолько, что после того, как договор был подписан, он менял мокрую рубашку, принимал душ и выпивал стакан водки — хоть как-то, но снять стресс.

Степанов был убежден, что торговля о цене творчества (как, впрочем, и любой другой работы) недостойна; его бесило, когда слесарь, починивший кран, на вопрос, сколько ему за этот труд полагается, блудливо отвечал: «Сколько дадите». Сначала Степанов ярился, объясняя, что надо знать и ценить свой труд, определенный качеством и временем, на него затраченным, но все было бесполезно. Эта постоянная привычка обязательно «порядиться» — а шло это от слова «ряд», и так уж получилось, что за этим словом чудилось другое, страшное: «охотнорядцы», черная сотня, торжество пьяни, норовящей урвать просто так, без труда, — вызывала в нем отвращение, и однажды на очередной его вопрос, выслушав приевшееся «сколько дадите», он протянул десять копеек. Какой же крик начался! Как позорили его, оскорбляли «буржуем», пока, наконец, не было сформулировано: «Ложи на бутылку».

Поэтому, когда его спрашивали, какой гонорар он бы хотел получить, Степанов всегда отвечал: «Самый высокий. В случае, если вас не устроит качество моей работы, я верну аванс».

Но сейчас в издательство к Раймону-Пьеру Жюри он пришел для того, чтобы любым путем получить хоть самый мизерный гонорар, потому что обязан был арендовать машину и сегодня же отправиться по двум известным ему ныне адресам… Степанов знал, что в аэропорту, даже самом маленьком, или на вокзале он сразу же, за десять минут, предъявив паспорт и водительские права, уплатив сто долларов за неделю, получит автомобиль; на бензин, если каждая заправка стоит двадцать долларов, надо еще долларов двести; две ночи вполне можно переспать в машине; в крайнем случае, снять место в мотеле, это долларов пятнадцать; двадцать на еду; сколько же это будет в здешних франках? Тысячи полторы, не меньше, подумал он; я уложусь, тем более еще осталось кое-что, перекручусь как-нибудь.

— У меня к вам предложение, месье Жюри… Я принимаю любые условия, связанные с переизданием моей книги, без консультации с адвокатом, тем более что у меня нет его… Зато у меня есть сюжет, связанный с обстоятельствами гибели Леопольдо Грацио…

— О, как интересно! У вас есть синопсис?

— Что это?

— Вы должны написать — страничек на десять, не больше — краткое содержание будущей книги, проспект, чтобы мы смогли проследить развитие сюжета, почувствовать ритмику вещи, посоветоваться с нашим отделом, ведающим коммерцией, без них трудно принимать решение, ничего не попишешь, я прекрасно понимаю ваше отношение к торговцам, прекрасно понимаю, но тем не менее…

— Как долго придется ждать ответа?

— О, я постараюсь управиться за три — пять дней…

— Месье Жюри, к сожалению, в моем распоряжении лишь сегодняшний и завтрашний день, я должен завтра арендовать машину и выехать для сбора материалов…

— Хорошо, я постараюсь все решить через день после того, как вы оставите мне проспект…

— Дома я не пишу проспектов в журналы и издательства, — обидевшись на что-то, сказал Степанов. — Мне нужно полторы тысячи франков, даже тысяча двести; вычтите эту сумму из будущего гонорара за переиздание, и все тут…

— Ах, вот какое предложение… Что ж, это легче, я посоветуюсь и буду ждать от вас звонка завтра в десять пятнадцать, месье Степанов, очень рад вашему визиту, знайте, что это здание — ваш дом, где всегда искренне, от всего сердца ждут вас…

Вернувшись в отель, Степанов достал записную книжку, похожую на колоду старых бабушкиных карт, и начал листать ее, внимательно просматривая имена; книжку эту он вел еще с вьетнамской войны, даже во время похода по тропе Хо Ши Мина она была с ним; там у партизан он встретился с французским журналистом Луи Кразьеном, обменялись телефонами; потом часто встречались и в Москве, и в Париже; прилетев во Францию на этот раз, Степанов набрал номер; ответил незнакомый голос: месье Кразьен умер семь дней назад; нет, он умер мгновенно, поговорил с сыном, положил трубку на рычаг, закурил, хотел подняться и не смог встать; нет, это не Мадлен, он с ней расстался, это Франсуаза, нет, я его подруга, собираю архив Луи, чтобы передать сыну; жена по-прежнему в Алжире, она приедет позже, когда я уеду в Прованс, да, я там жила раньше, туда и возвращаюсь.

Всего несколько фраз, подумал Степанов, а за ними встает человеческая драма. Бедный Кразьен, рыжекудрый, близорукий, страшно боялся бомбежек, но все равно шел туда, где было опаснее, и вот тебе, поговорил с сыном, закурил, и разорвалось сердце, боже, как же трагичен этот мир, под каждой крышей своя драма… Как это у Иосифа Уткина в «Рыжем Мотеле»? Кажется, так: и под каждой маленькой крышей, как она ни слаба, свое счастье, свои мыши, своя судьба.

Наткнулся на боннский номер телефона Руди Дучке; вождь «новых левых», встречались в «Републиканише клаб» в Западном Берлине в шестьдесят восьмом, вскорости после Вьетнама и Лаоса; маленький, в чем-то истеричный бунтарь, хотя внутренне парень, бесспорно, чистый; утонул в ванной; утонул ли? Слишком ко времени была его смерть, слишком ершист.

Макс Премер… Стоп… Это же газетчик из Гамбурга, по-моему, из «Цайт», неужели и этот поговорил с братом или дедушкой, выпил и умер? Или принял душ, а наутро был найден захлебнувшимся?

Ну, хорошо, а почему бы мне не найти Мари и не сказать ей про эти мафиозные имена и о продюсере Чезаре, и о режиссере Руиджи, который попал в автокатастрофу накануне дачи свидетельских показаний в суде? Потому, ответил себе Степанов, что за ней, как, впрочем, и за мною, смотрят те, кто убрал Лыско и Шора, вот почему я хочу сделать это дело сам, и мне это легче, я сейчас не на виду, спущусь в бар и позвоню оттуда Максу, он был славным парнем, в меру осторожным, но я же у него не денег прошу, только информацию: как зовут и где живет та несчастная, которую продали в закрытый бордель?…

А если она живет в Штатах или на Папуа, спросил себя Степанов, я ж не наскребу денег на билет, да и неизвестно, дадут ли визу, а если и дадут, то ждать придется не меньше трех недель, фу, черт, только б она жила в Европе, она ведь такая маленькая, эта нынешняя Европа, из-за того, что вся прорезана первоклассными автострадами, из Рима в Гамбург вполне доедешь за день, а отсюда тем более…

Через час он положил в карман бумажку с тремя строками:

• Предыдущая
• 68/101
• Следующая