Научный комментарий - Семенов Юлиан Семенович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/10
• Следующая

– Мраморные покрытия, – он постучал длинным пальцем о холодные разводы камня, – приучают людей думать о смерти даже в минуты застолья… Я так благодарен вам, Марина, я так к вам нежен…

Когда эмиграция восстала против его приезда и выступлений на публике, лишь Цветаева с детским удивлением прилюдно заметила:

– Как стыдно, если грамотные люди зашорены или вовсе не умеют читать… Грешно называть гениального поэта «красным агитатором»… Право литератора верить в то, во что он хочет… Нужно читать слова и строки, а не отвергать великое только потому, что не нравится тема. Несчастные русские люди, мы никогда не научимся демократии…

– Демократия предполагает личностность, Марина, – Маяковский медленно чеканил, словно бы продолжая давно прерванный разговор. – А откуда ей в нас взяться? Сначала иго, потом свое рабство!.. Наши родители еще могли видеть невольничьи рынки… Я потому и бросился в революцию, что свято верил: пришла пора раскрепощения, настало время свободы поступков, родятся мыслящие люди, общественную значимость которых будет определять не банковский счет или место в бюрократической иерархии, но вертикальность собственного достоинства…

Цветаева сделала маленький глоток кофе; она очень красиво держала чашку в неженских, крупных пальцах; и глоток ее был утонченным, потому что он был естествен, как и вся она:

– Слушая вас, я увидела давнишние строки…

– Прочтете?

Она легко согласилась:

Маяковский, будто смущаясь чего-то, шепнул:

– Прекрасно.

– Когда наши бешеные бились в падучей – «не пускать лазутчика ГПУ в Париж», – я все время видела, как по морям носятся с миноносцем миноносица… Эти стихи мог написать только очень маленький мальчик с воображением Андерсена… Какой же вы потаенный человек.

…Тот мальчишка, что пульнул первый гол, снова бросился в атаку, но его подло сбили возле ворот; он, однако, не заплакал; поднявшись, огляделся; взгляд его задержался на Маяковском:

– Дядя, все равно не работаете, станьте судьей, а?

– Лучше я буду защитником, – ответил Маяковский и пошел к проходной таировского театра; склонившись к окошечку, где сидел вахтер, спросил:

– Позвольте позвонить с вашего аппарата?

Седая женщина с лицом, изрубленным резкими морщинами, казавшимися серо-коричневыми, ответила:

– Называйте номер, я наберу, аппарат укреплен на столе…

Маяковский назвал телефон Бриков; трубку сняла домашняя работница Паша.

– От Лили Юрьевны ничего?

– Нет, Владимир Владимирович… Ужинать придете?

Ах, как ужасно, что Лили сейчас нет рядом, в который уже раз подумал он, никто мне сейчас так не нужен, как она…

Вахтерша, приняв из его рук трубку, вздохнула:

– Владимир Владимирович, у вас никак жар? Глаза сухие, не простудились ли? На дворе по утрам студено…

– Я здоров, – ответил Маяковский. – Жара нет… Наоборот… Упадок сил, – он вымученно улыбнулся. – Где мы встречались?

– В январе семнадцатого, Владимир Владимирович в Петербурге, в клубе поэтов, я там была с Трубецким, нас знакомил Эренбург, я баронесса Бартольд, не узнать, поди время, целых тринадцать лет…

– Кажется, тогда вы переводили норвежскую поэзию? Отчего же здесь, в этой проходной…

– Жду визу, Владимир Владимирович, пока отказывают…

Маяковский вышагивал по бульварному кольцу властно, по-хозяйски; куда ты идешь, недоуменно спросил он себя, и не смог ответить; однако, помимо его сознания, вне логики, упорно и, казалось бы, слепо, он все шел и шел, пока, наконец, не остановился, ощутив внутри толчок; вот куда я шел, понял он; я шел в начало: именно здесь я прочитал Бурлюку первые стихи, именно здесь Бурлюк вкопанно замер: «Вы – гениальный поэт»…

Бурлюка нет, в Америке… И Верочка Шехтель в Париже, и Наташа Гончарова, и Миша Ларионов… А я – тут… И то, что сытая критика предрекала мне в пятнадцатом, ныне доделывают молодцы из писательской ассоциации…

Маяковский сухо рассмеялся, испугав бабушку, выгуливавшую внучат; невольно вспомнил себя, прежнего, в Кунцеве, на даче у Шехтелей; декламировал строки Саши Черного:

Маяковский вышел с бульвара на трамвайную остановку, вспрыгнул на подножку «аннушки», ощутив, как бултыхнулся револьвер в заднем кармане брюк: кончики пальцев сразу же похолодели; в первый раз так было, когда писал «Флейту».

Пересев на «тройку», добрался до Мещанки, остановился возле того дома, где арестовали во второй раз – после того, как устроили побег политкаторжанок из Новинской тюрьмы.

Ты прощаешься с друзьями, понял он, вот почему ноги сами несут тебя по городу; как трогателен был Подвойский, когда позвонил после «Хорошо»: «Спасибо, что не забыли, Антонов-Овсеенко тоже благодарит… Сейчас не очень-то принято вспоминать полный состав военно-революционного комитета… И достойно то, что вы написали о Троцком, – из песни слова не выкинешь, он был с нами…»

Черт, а ведь когда меня выпустили из Бутырей, я тоже пришел сюда… Только я здоровался с городом, а теперь прощаюсь… Тогда денег на трамвай не было, и ботинки худые, а сейчас туфли от Дижонэ, но револьвер в кармане… Странно: человек любит только тех, кого любит, но его самого, как правило, любят совсем другие… Если кто и сможет сохранить обо мне правду, так лишь Лиля. "Володя, почему ты написал: «он к товарищу милел людскою лаской?» – Потому что он был для других. Сначала он отдавал себя и лишь потом брал; «милел» – от понятия «милосердие»…

«Володенька, милый, – услышал он тихий голос, – когда трудно, нельзя быть одному, любовь бережет человека от напасти, ты так нежно пишешь про корабли, – каждый имеет свою гавань, чтоб переждать шторм». – «Не гавань, товарищ мама, а порт приписки», – ответил он тогда, хотя ответить хотел совсем другое, что я за человек, право?! А как я мог ответить?! Никому невозможно объяснить, как слова, живущие в тебе, постоянно рвут сердце и мозг, требуют строки, строфы, стиха; о, они ненавидят каждого, кто приближается к тебе, становятся вампирами; они, правда, порою принимали Лилю, но и то, верно, потому, что мужняя жена, но не моя… Они Веронику не всегда принимают, Таню не приняли, слова, что во мне, не интересуются славой, заработком, дачей в Кунцево, машиной марки «рено», шофером Гамазиным; им нужен лишь тот, через которого они вырываются в мир… Но ведь можно запереться у себя, стать тихим и незаметным, чуть не взмолился он; пока еще дверь квартиры остается гарантией отдельности; только ты и лист бумаги…

Нет, ответил он себе, жизнь – это обрастание обязанностями и связями; жизнь – это долг…

…На Большом Черкасском, в редакции «Комсомолки», он пробыл недолго; тех, кого любил, не было; вообще-то, единственная газета, хоть как-то помянувшая его выставку – «Двадцать лет работы», все другие промолчали.

«Братьев» по литературному цеху особенно возмутило то, что он укрепил на стенде письмо Цветаевой:

Ермилов, пришедший на предварительный прием выставки вместе с Авербахом, – вся головка РАППа, – не скрыл удивления:

• Предыдущая
• 4/10
• Следующая