Межконтинентальный узел - Семенов Юлиан Семенович - Страница 35

• Предыдущая
• 35/71
• Следующая

Имена и фамилии меняли ему довольно часто, перебрасывали с базы на базу; безымянный странник, в котором каждый видит иностранца, боже мой, как же горек хлеб на чужбине…

Когда стало совсем плохо, журналист, не покидавший его ни на день, завел разговор о князе Курбском: «Только палачи Грозного называли его поступок изменой, на самом деле истинное подвижничество, борьба за Русь, за то, чтобы дать ей, многострадальной, справедливость и закон».

«Курбский у поляков был пожалован командующим, — заметил тогда Босенко. — А я?»

Стали давать работу, связанную с консультациями; сразу же понял, что это огрызки, продолжающаяся проверка; чужак, он и есть чужак; потом пригласили прочесть лекции десяти охламонам; контакта не получилось, хотя люди здесь воспитанные, такту учены с детства, впрямую обидного не говорят, просто перестают общаться, если не пришелся по душе.

Пожаловался, что не знает страну: «Хочу посмотреть Америку». Вопрос довольно долго обсуждался у руководства управления, потом выделили двух сопровождающих; в Сан-Франциско испытал ужас, даже дыхание перехватило: два молодых негра трижды обогнали его автомобиль; машинально спрятал голову под щиток, отчетливо при этом понимая, что, если полоснут из «шмайссера», щиток не спасет, снесет череп за милую душу. Стал пить еще больше. Дважды предложили просмотреть запись беседы с перебежчиками. Боролся с искушением: «Пусть эти молодчики посидят, как я, в подвале, при слепящем свете прожектора, пусть поводят их на допросы», однако, опасаясь засветиться, ответил уклончиво; американцы посмеялись, потрепали по плечу: «Вы теперь живете в свободной стране, не бойтесь высказывать свое мнение открыто, это вам не Россия, где надо контролировать каждое слово».

…Кемплеру обрадовался; тот круче всех нес по кочкам Лэнгли, костил шефов безмозглыми бюрократами; однажды пошутил: «Скажите, к кому обратиться, убегу в Москву, там-то уж меня должны оценить, а?!»

Над вопросником Босенко работал увлеченно; полюбопытствовал, надежен ли уровень человека, который должен ответить на все то, о чем спрашивают: танки, самоходки и прочее…

— Немецкий полковник, — ответил Кемплер, — весьма компетентен, учился в Москве, жена русская.

Босенко усмехнулся:

— Ну, тогда я стану так составлять вопросы, чтоб немец отвечал, а не русский. Сколько можно со мной темнить?!

— Не был бы таким умным, не темнили б, — неожиданно жестко ответил Кемплер. — Человек с вашей сноровкой многого бы мог добиться дома, какого черта сунулись в наше болото?!

Говорил так не случайно; за многие годы с Босенко скопилась достаточная информация; просчитали, что особенно хорошо он работает, когда обижен, — некая форма самоутверждения.

…После того как вопросник был готов, ЗДРО пригласил к себе Лайджеста — тот в свое время изучал связи Пеньковского.

— Послушайте, Джо, называя Н-52 самым перспективным человеком из окружения полковника, вы базировались на беседах с ним самим? Или на его информации?

— Нет, прежде всего на устной информации Пеньковского… Он назвал мне Н-52 в Лондоне после ужина…

— Не хотите вспомнить подробности?

— Существует запись нашей беседы. Я фиксировал все разговоры с Олегом Пеньковским, чтобы потом легче налаживать перепроверку его информации…

— Вы ему не до конца верили? — с какой-то затаенной тоской спросил ЗДРО; его круглые карие глаза были печальны, лицо бледное, в сетке мелких морщин, — такие персонажи, как правило, играют образы добрых и справедливых сыщиков из криминальной полиции: один против всех, пистолет не носит, логик, постигает преступника и ломает его во время финальной беседы. — Вы не верили Пеньковскому, — повторил он, теперь уже не вопрошающе, а жестко, утверждая свою правоту.

— Признаться, да, — медленно, словно бы сопротивляясь самому себе, ответил Лайджест. — Я и сейчас не до конца убежден, что его расстреляли… Вполне мог быть поставлен хороший спектакль для подтверждения переданной нам через него дезинформации…

— Тогда и Н-52 может оказаться каналом дезинформации?

— Может. Я не верю русским. Они совершенно не просчитываются…

— Но ведь данные Н-52 сходятся с теми данными, которые получает НСА[10], Джо. Это не агентурная разведка, а техника, тут не придумаешь… И эти данные не в нашу пользу.

Лайджест снова пожал плечами:

— Я высказываю свою точку зрения, быть может, я не прав, мне трудно переступить себя… Что же касается подробностей, не зафиксированных в записи… Это трудно пересказать… Иногда одна гримаса говорит больше, чем развернутая шифротелеграмма… Когда Пеньковский сказал, что мистер Кульков подвержен испепеляющей страсти скакать по лестнице вверх, хватаясь не за перила, но за имена, он так усмехнулся, такая гамма чувств была в этой усмешке. Русские невероятно многозначительны в мимике… Это только наши кремленологи называют их скованными… Ерунда… Надо понять их уметь всматриваться в их глаза, просчитывать смысл молчания или улыбки… Лучшие мимы мира, поверьте слову…

— Испепеляющая страсть скакать по лестнице, хватаясь за имена, — задумчиво повторил ЗДРО. — Знаете, а ведь в этом действительно характер человека… Видимо, Н-52 обидится, если его подтолкнуть к модели ответа?

— Почему? Наоборот. Он с радостью выскажет свое мнение, если поймет, чего мы от него ждем.

— Что вы имеете в виду? — насторожился ЗДРО. — Мы ждем от него того же, что и раньше: объективной информации…

Лайджест вздохнул:

— Босс, порою я чувствую смертельную усталость от того, что мы все хитрим, отдавая себе отчет в том, что при этом каждый прекрасно понимает эту затаенную хитрость — каждый против каждого… Словом, не бойтесь подсказать Н-52 то, что хотите услышать. Он правильно поймет вас. Только успокойте его патетикой. Русские крайне высоко чтут затаенный смысл слова… «Правильно ли мы поняли вас, дорогой друг, что Кремль не остановится ни перед какими мерами, чтобы — в случае резкого охлаждения в американо-советских отношениях, которые связаны со „стратегической оборонной инициативой“, — добиться немедленного и устрашающего превосходства, бросив на это все свои резервы?» Такую формулировку он примет, поверьте… Я ведь старый, я понимаю, босс, что вам нужно… Хитрите с молодыми и с начальниками, а меня держите в союзниках. Я по ночам думаю, как жить, когда выйду на пенсию… Мне стало скучно приезжать на работу каждое утро, босс… Остеохондроз, пиелонефрит, да и потом, не вижу реальных результатов… А я американец, настоящий американец, я работаю в радость только в том случае, если налицо результаты… Россия — это болото, которое засосет всех нас… Ничего у нас с ними не выйдет, верьте слову, босс…

Во время перерыва Кульков не попросил секретаря принести ему обед в кабинет, а отправился в соседнее кафе, заказал салат и сосиски, подошел к телефону-автомату и, проверившись, три раза набрал один и тот же номер — Юрса. Это означало то, что и следовало ожидать: необходима срочная связь.

Славин терпеть не мог свой большой, начальственный стол в кабинете, какой-то странной, пятиугольной формы. «Он во всем оригинал, — подшучивали те, кто не очень-то благоволил к полковнику — даже кабинет себе выбрал особый, не как у других… Единственную фотографию держит в книжном шкафу, словно вызов: подруга Ирина. Как можно встречаться с женщиной семь лет и до сих пор не оформить отношения? Хороша воспитательная работа с молодыми сотрудниками».

Славин, понятно, знал об этом, посмеивался, попросил Эдика, давнего приятеля из Тбилиси, еще больше увеличить портрет Ирины: «Все прекрасное — а, согласись, Иришка сама прелесть — способствует вдохновению, причем именно вдохновение есть самый действенный побудитель работы!»

Трудился он, как правило, в углу кабинета, возле телевизора, где стояли маленький столик ручной работы и старинное низкое кресло, обитое настоящей кожей; как-то заметил Груздеву: «Что ни говори, а по маминой линии я наполовину армянин, видимо, поэтому пристрастие к низкой и мягкой мебели».

• Предыдущая
• 35/71
• Следующая