Я призываю к ненависти - Толстой Алексей Николаевич - Страница 12

За шесть недель свыше полутора миллионов немцев убито, ранено и сдалось в плен. Немецкая армия потеряла треть своих танков, пятую часть авиации с лучшими кадрами летчиков, восемь тысяч артиллерийских орудий. Но это лишь начало войны с Красной Армией и силами Великобритании. Истребление германской живой силы и военной техники развивается во все более устрашающих размерах.

Скоро настанет час, когда истекающий кровью фашистский зверь начнет пятиться в им самим уготованную бездну. Настанет час, когда не сто сербов или поляков или партизан в горах Крайны, Македонии и Черногории будут расстреливаться за каждого убитого германского солдата, а за каждого замученного серба, поляка, черногорца, словенца и македонца фашистам придется отдать тысячу своих голов.

Нет, не остыли угли на пепелищах Варшавы, Белграда, Чачака, Ягодина, Бани! Их раздувает священная ненависть для того, чтобы на них была навсегда сожжена и развеяна по ветру безумная, варварская, кровожадная мечта германского фашизма поработить и истребить славянский мир.

Славяне! Мы объединяемся для борьбы и победы. Мы объединяемся для того, чтобы каждая славянская, как и всякая другая, страна могла свободно, мирно, с полным освобождением сил своих созидать свою культуру. Немалый вклад вложило славянство в мировую сокровищницу культуры и цивилизации. Фашисты пытаются отрицать это. Мы благодарим немецкий народ за прекрасную музыку, за философию, за добрую старую поэзию и предупреждаем, что он должен будет очиститься от грязи гитлеровского фашизма, чтобы спасти свое существование.

Идеи справедливости и свободы близки славянским народам. Мы свободолюбивы и миролюбивы. Но мы грозны и упорны в борьбе, когда на нас нападают. В ответ на декрет Муссолини о смертной казни за хранение оружия во всей Черногории было сдано только две винтовки. Так должен поступать славянин.

Свобода или смерть! Мы хотим мирного процветания себе и нашим соседям. Мы хотим высших даров человеческой свободы: развития культуры, искусств и наук, благоденствия, счастья. Культура, а не война. Во имя этих высоких общечеловеческих целей, — в бой, славяне! В победный бой с фашистскими варварами, пьяными от крови и грабежа! Смерть фашизму!

Да здравствует освобожденный славянский мир!

Да здравствует наша могучая союзница — Великобритания!

Да живут и здравствуют все страны и все народы мира, борющиеся с фашизмом!

«Правда» от 11 августа 1941 г.

«Славяне никогда ничего не поймут в воздушной войне — это оружие мужественных людей, германская форма боя», — так сказал Гитлер.

Но слова словами, а факты фактами.

Бомбардировку с пикирования и парашютный десант фашистская авиация заимствовала от советской авиации. За полтора года европейской войны и за семь недель воздушных боев на восточном фронте фашистская авиация не выдвинула никаких новых достижений. Несмотря на хвастливое заявление Гитлера, она ведет себя отнюдь не мужественно. Немецкие бомбардировщики и истребители, за крайне редким исключением, страшатся вступать в бой с нашими самолетами. Они обычно спешат спрятаться за облака или, атакованные, — притвориться подбитыми, пикировать и уйти впритирку к земле. Даже когда их вдвое больше, они не пытаются померяться отвагой и ловкостью.

Отчего это происходит? Происходит это от признания немцами превосходства боевых качеств советских летчиков. Тут уже ничего не поделаешь — ворон соколу не товарищ.

Советские летчики — в большинстве рабочая и колхозная молодежь, с могучим здоровьем, со стальными нервами и врожденной удалью. Им небо — просторное поле для поединка, самолет — крылатый конь, а фашист, вынырнувший из тучи, — жданный противник, с кем надо сразиться насмерть.

Советский летчик никогда не уклонится от боя, и чем ближе к нему опасность, тем злее его сердце, тем расчетливее его движения, тем стремительнее его рефлексы. Вот он один в небе, над ним плывет фашистская эскадрилья бомбардировщиков. Неплохая пожива. На худой конец он свою жизнь обменяет на пятерых фашистских летчиков. Его истребитель поет, как струна, заносясь выше в небо, и падает, как кречет, на стаю, чтоб разбить строй бомбардировщиков и напасть, на выбор, на одного, на другого, уклоняясь, кувыркаясь, пронизывая противника очередями из тяжелых пулеметов: это свирепый но, как у всех русских, напряженно расчетливый восторг боя.

Бомбардировщик — прочная бронированная машина, он может загасить вспыхнувший у себя пожар и лететь дальше, он может уйти, если даже у него подбит один мотор. Стремясь во что бы то ни стало не дать уйти врагу, советские летчики создают новую форму атаки Фашисты не осмеливаются ее применять. Это также одна из причин их уклонения от встречи в воздухе с нашими истребителями.

Я говорю о таранении в воздухе врага при условии не только сохранения своей жизни, но в некоторых случаях и своей машины.

На днях я был в авиачасти, на боевом аэродроме, чтобы поговорить с летчиком-истребителем Виктором Александровичем Киселевым. Дня за два до этого он таранил и сжег немецкий бомбардировщик, причем сам отделался легкой царапиной на щеке. Правда, машина его погибла.

Идем по огромному полю, кое-где можно различить замаскированные истребители. Дежурные машины наготове, в них сидят летчики, повесив впереди себя меховой шлем с наушниками. Около звеньевого — в траве, на коленях — телефонист, не отрывающийся от трубки. Трава по-осеннему желтая, мирно подувает ветерок и мирно плывут тучи. Здесь же на поле производят ремонт машин: к одному самолету подъехал грузовик с маленьким подъемным краном, на котором висит новый мотор, у другой машины сменяют крылья Приземляются и уходят огромные транспортные самолеты. Кое-где под ветвями низенькие палатки-шалаши, в них на сене одеяла, по тушки и книги: здесь живут летчики. Обедают они на поле, за длинными столами. Автобус-кухня развозит сытные завтраки, обеды и ужины.

По полю к нам идет не спеша Виктор Киселев, вписавший свое имя в список героев воздуха. Он смуглый от солнца и ветра, как все здесь на аэродроме. Подойдя, рапортует комиссару, что явился. Затем стоит, застенчиво поглядывая на нас серыми веселыми глазами. Среди приехавших — женщины, и он несколько стесняется, что у него на щеке царапина. Показывает, вынув из кармана, трофеи: железный крест, снятый со сгоревшего фашиста, финскую медаль и разрывную пулю германского тяжелого пулемета.

— Товарищ Киселев, расскажите, как вы его таранили.

— Вышло это не совсем удачно, — говорит он, наморщив лоб. — Я уверен, таранить можно так, что свой самолет непременно останется цел. Погорячился, и получилось не как хотел. Практики не было.

Он скромно улыбается, комиссар смеется.

— Патроны у меня кончились, противник пробил мне масляный бак и радиатор, мотор у меня вот-вот должен заклиниться. Ну, конечно, азарт, не хочется его упустить. Подхожу к нему снизу, чтоб царапнуть его винтом по хвостовому оперению, — рассчитать можно правильно, чуть-чуть только задеть кончиками винта. Струя масла залита у меня козырек, плохо вижу. Подкрался, в это время струя воздуха от самолета бросает мой истребитель кверху. Тут я погорячился. Таранил его сверху, врезался ему в левый бок.

— Удар был сильный? Что вы почувствовали?

— Ничего я не почувствовал. Надо было предусмотреть, а я, видишь, ударился щекой об ручку, просто говоря, по-глупому. Сразу же вражеский самолет исчез. Был в лучах прожекторов — и нет его. Мой истребитель вошел в штопор. Один виток, другой виток, третий виток. Хочу вывести его из штопора, вижу — нет, надо прыгать. Сразу ноги подобрал с педалей, приподнялся, высунулся, струей меня и перегнуло. Не могу выбраться из кабины, как прилепило.

— А ваш истребитель штопором летит вниз?

— Ага. Всего-то бой был на тысяче двести метров. Я уперся одной ногой и вывалился. Считаю до восьми, шарю парашютное кольцо, а кольца нет. Оказалось оно у меня подмышкой. Дернул, парашют раскрылся. Опускаюсь, вижу на земле горит только один самолет, а другого нет. Неужели, думаю, это мой, а противник ушел? Неприятную пережил минуту. Оказалось, горел немец. А мой истребитель, — мы его потом два дня искали, — упал неподалеку в лесу, ушел в землю, как снаряд, на поверхности торчало одно хвостовое оперение.