Чудны дела твои, Господи! - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 20

• Предыдущая
• 20/59
• Следующая

Саша хотел пожать плечами, но раздумал и сообщил:

– Уехал. Отпросился у меня на неделю и уехал.

– Куда и зачем?

– Я не знаю. Сказал, что ему очень срочно нужно уехать.

– Хорошо, – продолжал Боголюбов, хотя ничего хорошего не было. – В тот же вечер ко мне в дом забрался некто, и я его спугнул. Зачем он забрался и что ему было нужно? Собака не лаяла. На меня так просто бросалась, но всех вас она, как я понимаю, хорошо знает!.. Значит, это был кто-то из вас.

– Никаких «нас» нет, Андрей.

– Назавтра мы пришли в музей, – продолжал Боголюбов, не слушая, – и встретились с Анной Львовной. Она была в прекрасном настроении и собиралась провести для меня экскурсию. На эту экскурсию еще напросились Саутин и Нина. Нина поменялась с Асей. Она должна была вести группу, но ее заменила Ася. Мы все спустились на первый этаж. На этом настаивала Анна Львовна, хотя все ее отговаривали. Мы вошли в зал, и она умерла на месте. Сказала – «этого не может быть». И показала рукой. На что она показывала? Чего не может быть? Что именно она увидела? Картину? Она их видела сто раз! Человека? Какого? Из экскурсионной группы?.. Или кого-то из вас?..

– Нет никаких «нас»!

– В день похорон я пошел в музей. Понимаешь, я забыл, что понедельник!.. Но дверь служебного входа была открыта. Я вошел, увидел из окна Ефросинью. Она слонялась возле клумбы. Ворота и калитка в парк были заперты, по всей видимости, вошла она через внутреннюю дверь. Если наружная была открыта, то и внутренняя вполне могла быть, а я не догадался!.. Я побегал вдоль решетки, вернулся и зашел в директорский кабинет. Там меня ударили по голове. Сильно. Очнулся я позади торговых рядов. Сегодня утром выяснилось, что зеленой папки, которую я только открыл, когда меня ударили, нет. Пропала!.. И что в ней могло быть такого секретного, я ума не приложу. А ты? Можешь приложить?..

Саша сказал, что мясо готово. Боголюбов, морщась и отворачиваясь от бьющего в лицо пара, слил под смородиновый куст картошку. Они разложили еду в скопинские тарелки, и Андрей Ильич разлил виски.

– Ну, за процветание нашего музея!

Саша усмехнулся и залихватски тяпнул. У Боголюбова горело лицо. Он всегда от глотка спиртного становился похожим на Петрушку из детской книжки.

Мотя тактично сидела в некотором отдалении и смотрела на них. Она не претендует на жареное мясо, она вполне могла без него обойтись, и именно потому, что она не претендовала, Боголюбов выбрал кусок побольше и отнес ей, кидать не стал. Мотя приняла с благодарностью.

– Ну, что скажешь?..

– Я не понимаю, зачем Анна Львовна написала письмо в министерство, – заговорил Саша. – Все знали, что изменить уже ничего нельзя, а она написала! И где ты его взял, письмо-то?..

– Не скажу, – с полным ртом выговорил Боголюбов. Ему было вкусно, не хотелось ни думать, ни разговаривать про музей, но он знал, что придется. – Хорошо, допустим, про это письмо ты ничего не знал. А про первое знал?

– Про какое… первое? – не понял Саша Иванушкин. От виски он тоже раскраснелся так, что в морковном цвете пропали все его веснушки.

– Письмо, которое написал покойный директор, – пояснил Боголюбов. – Тоже министру культуры, между прочим!.. Он категорически настаивал на том, чтобы после его кончины в музей назначили человека со стороны. Ни в коем случае не Анну Львовну.

– Да ладно, – сказал Саша и положил вилку. – Быть не может!

Боголюбов покивал:

– Я видел это письмо. Да он приезжал, директор-то!

– Куда… приезжал?

– В Москву, в министерство. Просил о том же самом. Найдите человека со стороны, не назначайте Анну Львовну.

– Когда… когда это было?

Боголюбов с мстительным видом пожал плечами:

– Я точно не знаю. Кажется, осенью. А ты говоришь, у них были прекрасные отношения и он шагу не мог без нее ступить! Во всем с ней советовался и прислушивался. Он совершил один очень серьезный шаг и с ней не посоветовался!.. Почему он так поступил? Или это было восстание рабов? Мотя, иди сюда! Иди сюда, собака!..

Она подошла, и Боголюбов сунул ей еще кусочек.

– Это все меняет, – задумчиво проговорил Саша. – Всю картину мира.

– Твою?

Он кивнул.

– А какая у тебя картина мира?

Саша вздохнул:

– Андрей, я не знаю, чего ты доискиваешься! Ну, у нас тут… да, свои дела. Анна Львовна умерла, теперь какая разница, о чем просил старый директор! Или зачем она на тебя кляузу написала! Все уже сложилось так, как сложилось.

– А если так сложится, что в следующий раз, когда я приду на работу, меня зарежут?..

– Не зарежут.

– Я не уверен.

– Ты просто многого пока не понимаешь. Но со временем…

– У меня нет времени, – нетерпеливо сказал Боголюбов. – Ты на самом деле повесил картину вверх ногами?

Саша уставился на него.

– Нина говорила, что ты вешал картину и повесил вверх ногами. Это шутка такая?

– А, Пивчика! – вспомнил Саша. – Правда, было. Я просто не понял, где у нее верх, а где низ, у той картины.

– Вот ты врешь, – заявил Боголюбов, – а когда я узнаю правду, что ты будешь делать?..

– Ничего не буду, – ответил Саша быстро. – И я не вру.

Боголюбов кивнул.

Солнце садилось, становилось холодно, но ему очень не хотелось уходить в дом. Для полноты ощущений теперь нужен самовар с трубой и корзина с еловыми шишками. Еще, конечно, хорошо бы гамак и теплый плед.

– Где можно купить гамак?

– Не знаю. На рынке, наверное. Или в магазине «1000 мелочей». Это за «Калачной № 3», вниз по улице.

– Постой, там же собачий магазин!

– А напротив хозяйственный!

Вдалеке мимо забора медленно проползла машина и остановилась. Постояла, развернулась, опять поехала и остановилась у калитки.

– Приехал кто-то, – констатировал Боголюбов и поднялся. – Ты про земляничное варенье говорил, помнишь? Или тоже врал?

– Андрей, я не вру. А ты, между прочим, говорил, что варенья не ешь!

– Доставай варенье, а я куртку накину и самовар поставлю.

– Так ведь приехал кто-то!

– Это не ко мне, – уверенно сказал Боголюбов. – Должно быть, к соседям.

Он ушел в дом. Мотя бодро взбежала за ним на крыльцо, но дальше не пошла, постеснялась.

– Заходи, – пригласил Боголюбов. – Теперь можно заходить. Мы теперь с тобой вместе жить станем. А лаз под крыльцом заколотим, чтобы о плохом не вспоминать.

Мотя неуверенно мялась на пороге, но в дом не шла.

– Ну, как хочешь. – Боголюбов посмотрел на куртку, в которой приехал из Москвы, понял, что она ему не подходит, и привычной дорогой полез на чердак. Тут в груде старой одежды он раскопал пыльное коричневое пальто с барашковым воротником и подкладными плечами и нечто вроде бушлата из толстого солдатского сукна.

Пальто он немедленно напялил на себя, усмехнулся и сунул бушлат под мышку. Ступив на лестницу, он услышал припадочный лай, какие-то громкие голоса, показавшиеся незнакомыми, и вдруг забеспокоился и заспешил.

– Мотя, замолчи! Что ты орешь?!

– К тебе… гости, Андрей Ильич, – сообщил неуверенно Саша.

– Какие, к лешему, гости, – начал Боголюбов и осекся.

На дорожке под старыми яблонями жались друг к другу две красавицы, как будто свалившиеся с Луны.

Они жались потому, что боялись Мотю.

Мотя лаяла и кидалась.

– Твою мать, – выговорил Боголюбов отчетливо, подошел и крепко взял свою собаку за шелковый загривок. – Все. Хватит, Мотя. Успокойся.

– Она не укусит? – дрожащим голосом спросила одна из красавиц, он не разобрал, какая именно. – Ты ее держишь, Андрюш?..

Саша Иванушкин вытаращил глаза.

– Может, и укусит, кто ее знает. – Боголюбов погладил Мотю, которая уже не брехала, но все же рычала довольно грозно. – Добрый вечер. Предупреждать надо.

– Я тебе звонила, – сказала вторая красавица, – но ты трубку не берешь.

Боголюбов потрепал Мотю за уши. Она вопросительно на него посмотрела. Он был растерян и не знал, что делать, и Мотя понимала, что он растерян.

• Предыдущая
• 20/59
• Следующая