Французский «рыцарский роман» - Михайлов Андрей Дмитриевич - Страница 7

В придворной жизни эпохи заметную роль играл создатель романа, поэт, трувер. В отличие от предшествующего периода он редко бывал исполнителем своего произведения. Для этого были, по-видимому, специальные чтецы, да и грамотность в феодальной среде была хотя и не столь частым, но все же не исключительным явлением.

Но еще важнее было не разделение автора и исполнителя, а изменение социального статута придворного поэта. Он больше не был членом дружины феодала. Не был он и сам рыцарем, как это было на юге, среди трубадуров (Тибо Шампанский был, конечно, исключением). Он был человеком «ученым», т. е. окончил монастырскую или соборную школу, проштудировал и тривиум, и квадривиум, превосходно знал латынь, был начитан не только в соответствующей церковной литературе, но и литературе древнеримской — в том, конечно, объеме, в каком это было возможно в XII в. Часто поэт был клириком, т. е. в той или иной степени принадлежал к церкви. Нередки также случаи, когда трувер исполнял обязанности историографа (хронистами были, например, Вас, Бенуа де Сент-Мор, позднее Фруассар). Таким образом, труверы оказывались на службе у сеньоров. Отношение к поэтам их покровителей носило характер откровенного меценатства. Этого не скрывали, этим даже гордились и переманивали друг у друга талантливых поэтов. Последние охотно меняли своих покровителей, подчас состоя в штате поочередно у двух заклятых врагов. Поэты воспринимали свою деятельность как службу, и этот характер взаимоотношений творца и его покровителя, заказчика сохранится до позднего средневековья, перейдя отчасти и в эпоху Возрождения. Но эта своеобразная «ангажированность» не умаляла высокого представления поэта о его деле.

Так складывались постепенно своеобразные литературные центры, причем их удельный вес и значение в разные эпохи менялись. Между центрами редко возникало литературное соперничество (подобного элемента литературной борьбы эпоха еще не знала), контакты же были широкими и постоянными: перевозили и рукописи, переезжали и сами поэты.

Значение литературного центра далеко не всегда соответствовало военной мощи и политическому престижу феодала. В этом смысле интересно присмотреться к литературной ситуации в королевском домене при первых Капетингах.

Показательно, что Рето Беццола в своем фундаментальном обзоре куртуазной литературы при различных феодальных дворах Европы (в его труде более полутора тысяч страниц) отводит литературе, сложившейся в окружении Людовика VI Толстого, Людовика VII и Филиппа-Августа всего 17 страниц. Если отсутствие какой бы то ни было литературной жизни при дворе Людовика Толстого и не может нас удивлять — этот король, энергичный и дальновидный, был занят укреплением своего тающего на глазах домена, — то пробуждения литературных интересов у его сына можно было бы ожидать. Ведь молодой король был женат на Альеноре Аквитанской, сыгравшей затем такую значительную роль в истории французской словесности, той самой Альеноре, внучке первого провансальского трубадура, которая поражала всех литературным вкусом, начитанностью, которая покровительствовала поэтам, собирала рукописи и приехала в Париж с юга, где с детства была окружена атмосферой поэзии, музыки, вообще придворного веселия. Однако Людовик не разделил интересов своей образованной и обольстительной супруги. В период его долгого царствования (1137—1180) литературная жизнь лишь едва затеплилась. Мудрый аббат из Сен-Дени Сугерий написал латинское жизнеописание Людовика Толстого; захиревшая при последних Каролингах и первых Капетингах королевская историография медленно и вяло возобновилась. Посетивший королевский двор прославленный поэт-лирик Конон де Бетюн остался недоволен оказанным ему холодным приемом.

В 1152 г. Собор в Божанси расторгнул брак Людовика и Альеноры. Новая королева, Адель Шампанская, не обладала вкусами и талантами внучки Гильема IX. Ее сын Филипп-Август, захваченный борьбой с Ричардом Львиное Сердце и Иоанном Безземельным, интересовался лишь политикой и политическими сочинениями. К ним он справедливо относил и историографию, которая сделала при этом короле некоторые успехи. Отметим, что от своих хронистов Филипп требовал насаждения культа Карла Великого, политический смысл которого вполне понятен. Для беллетристики опять не нашлось ни времени, ни места.

Р. Беццола дает очень точное определение политических мотивов безразличия французских королей к куртуазной словесности. Ученый пишет: «Общественный идеал куртуазии, утонченность нравов и культуры, роскошь и блистательные подвиги рыцарей, служение даме и утверждение личности рыцаря, достойного сидеть вместе с королем за круглым столом, когда этот самый король — лишь primus inter pares, — все это было ни к чему при дворе, где король хотел быть королем наподобие своих предков, от которых он заимствовал величие и обязанность быть достойным этого величия, достойным благодаря своей жизни и своего правления, вдохновляемых теми; же высокими побуждениями, которыми руководствовались эти предки» [28].

Все это верно. Но это объяснение экстралитературное. Есть еще одно важное условие. Для оживления литературной жизни, а тем более для новых литературных начинаний нужны определенные творческие импульсы. Их при французском королевском дворе не было. Старые, связанные, скажем, с героическим эпосом, были растеряны или отживали свой век. Новые времена требовали новых песен. У них должен был быть свой, совершенно новый поэтический язык. Не просто некий новый набор эпитетов и иных тропов. Нужна была новая модель мира, подчиняющаяся совсем новой эстетической системе, неотделимой от системы этических ценностей, отвечающих запросам своей эпохи.

Эта модель мира и эта этико-эстетическая система были найдены не при королевском дворе, стиснутом в кольце враждебных сеньоров, а совсем в другом месте, там, где сконцентрировались антикапетинговские силы. Сложиться эта новая эстетическая система, давшая толчок развитию романа, могла только там.

Ученые-провансалисты разных эпох с неослабевающей надеждой, но, в общем, тщетно, ищут истоки рыцарского романа в Окситании. Можно, конечно, сокрушаться о пропаже рукописей, можно вычитывать в темных строках песен трубадуров намеки на Тристана и Изольду, короля Артура и его верного кравчего Бедивера. Эти намеки могут действительно иногда отыскиваться, но они, эти намеки и смутные упоминания, еще не говорят о наличии на юге романной традиции, сложившейся здесь якобы раньше, чем на севере. Подлинной родиной рыцарского романа стал все-таки север Франции, точнее нормандская культурная среда, еще точнее двор первых Плантагенетов, их родственников и союзников.

У нас нет достоверных сведений о культурном окружении Вильгельма Завоевателя. Его старший сын Вильгельм II Рыжий правил сравнительно недолго. Более значительным было царствование его брата Генриха I Боклерка (1100—1135). При его дворе мы находим первого крупного англо-нормандского поэта Филиппа Таонского (или Таунского). По случаю женитьбы своего покровителя на Аэлисе Лувенской (1121) он принялся за составление своей примечательной книги — «Бестиария», описывающего всевозможных животных — как чисто фантастических (единорога, сирен), или экзотических (слона, крокодила), так и своих, местных (зайца или ежа). Примечателен в этой книге пристальный интерес к живой природе, заинтересованность ею и одновременно — необузданность фантазии, легкость поэтического языка, умелое переосмысление окружающей действительности, виденье в ней многослойности и многосмыслениости. Интересна и, главное, плодотворна для дальнейшего развития литературы проводимая Филиппом Таонским идея сложных взаимоотношений человека и природы. Это вскоре найдем мы и в романе, который появится в этой же англо-нормандской культурной среде при ближайших потомках Генриха I Боклерка.

Генрих II был сыном Матильды, внучки Вильгельма Завоевателя и дочери Генриха I. Таким образом, он не имел наследственных прав на корону. Не был он и официальным соправителем при Стефане Блуаском, вырвав на это согласие в последний момент у дряхлого и безвольного короля, стоявшего на краю могилы. Но королевская власть не утратила еще своего выборного характера. Англо-нормандские бароны были очень сильны по обе стороны Ла-Манша. Особенно они усилились при Стефане, когда в короткий промежуток времени, в обстановке почти полной анархии в государстве, было построено 1115 рыцарских замков, подлинных феодальных гнезд. В этих условиях король не мог не считаться со своими баронами, он просто был «первым среди равных». Генрих против этого не возражал (на первых порах) и даже на этом сыграл. Уже с первых же своих шагов он сделал недвусмысленную заявку на твердую и сильную королевскую власть.