Записки. Том II. Франция (1916–1921) - Палицын Федор Федорович - Страница 23

И это все скажется. Ни Ленин, ни Троцкий, прожившие заграницей, интернационалы, а не русские, оторванные от своего отечества, его ненавидящие, не любящие, эту струю народной массы не чувствуют, не понимают и понять не могут.

А если они подкуплены?

Из всего этого выиграют только немцы, мы, как полагается, останемся все-таки в дураках, и при том совершим такой поступок, стыд которого не будет смыт многими поколениями. Трудно разобраться в причинах, которые привели нас к этому постыдному концу.

Включительно до 1912 года мы чувствовали себя слабыми, неподготовленными, и события 1911 и 1912 гг., когда наше решительное слово могло видоизменить события на Балканском полуострове и, быть может, если не предотвратить, то отсрочить катастрофу 1914-го года – мы как страус, спрятав голову, молчали. Затем мы вдруг воспрянули. Тот же Сухомлинов, который в 1912-м году лил слезы в жилет И.П. Лихарева, что ничего у нас нет, в 1913 году уже принял другой вид. Впопыхах начали разрабатывать большую программу, думая, что если на бумаге она будет, то все прекрасно.

На самом деле все было, по-старому, и только армия, с 1906 года упорно работавшая над тактическим своим улучшением, и подъем духа в ней, являлись отрадным фактом на этом сером и безотрадном фоне.

Войны в России никто не желал, но мирная воинствующая манера разговора людей, стоящих при военном деле, – повысилась. Газеты как будто поддерживали это. По сравнению с недавним прошлым, после Японской войны в обывателе выразился какой-то подъем. И Дума, отпустив несколько сотен миллионов, тоже как будто приподнялась. Как будто деньги сами по себе что-то могут сделать.

Когда война вспыхнула, у нас все приподнялось, и это было отрадное явление, много обещавшее, если только в дальнейшем правители воспользовались этим подъемом и поставили бы это народное движение, что для борьбы нужно, в должные рамки. К сожалению, это не было сделано, и на фронте и дома серьезный наблюдатель тех и других явлений мог бы подметить, что дело идет не ладно, и что мы мечемся, как угорелые, и результаты сказались очень скоро.

Ни правительство, ни военное министерство, ни Генеральный штаб, не сумели взять в свои руки это движение общественных сил, чтобы организовать его соответственно потребностям войны и сберечь войска от излишества или недостатка, и вся эта сила потекла сама по себе, врознь, где с пользой, где с вредом. Не было головы, не было организации, которая, задумавшись над течением войны, установила бы какие либо начала к широкому, разумному, хозяйственному использованию средств страны для войны. Ошибочно было заявление, что мобилизация протекала не блестяще. Привыкшее к буйству маршевых команд в японскую войну и в последующие годы общество было удивлено, что таких буйств было мало, и народ серьезно поднялся на войну. Правда, без водки, которая была прикрыта. По существу же мобилизация была не расчетливая, и иной не могла быть, ибо для ее упорядочения с 1906 ничего не было сделано. <…>

В середине августа мы потерпели сильное поражение от главного нашего врага в Восточной Пруссии. 31 июля, прощаясь в Знаменке с великим князем, я, на его вопрос об этой первой операции, ему ответил чистосердечно, что операция эта, как он мне ее очертил, противоречит здравому смыслу. Результаты, к сожалению, послужили подтверждением моего определения. Но суть дела не в этих двух внешних фактах: поражение на севере, победы под Львовом, на юге. Неуспех на севере замер на Немане, победа на юге замерла на Сане и предгорьях Карпат. Поражение на севере мы должны были избегнуть, победу на юге мы должны были использовать уничтожением австрийских сил, а не бросать остатки их в объятия спешивших на помощь немцам. Все это было во власти лиц, которые готовились к войне, подготавливали ее и потом вели. Но подготавливали мы ее как дилетанты, и вели ее неразумно. В моих записках за август и сентябрь 1914 года, я указывал на необдуманность нашего сосредоточения и плана. Собственно, плана ведения войны, сообразованного с совокупностью наших условий с условиями врага, у нас не было, а было простое: «Идем на юг», – с тех мест, где собирались войска. Чудесная армия, полная порыва, разбилась там, где уже до боев она была расстроена неспокойными и несерьезными распоряжениями и передвижениями.

Что же Ставка, управляла ли она? Да, она посылала телеграммы, указания, каковы они были, мы не знаем (знаю директиву 28 июля, которая привела к Мазурскому поражению). Но что, спрашивается, ею было сделано, чтобы с первого момента войны ввести повсюду порядок и точность, этих главных элементов успеха операции, отдала ли она себе отчет, как вести борьбу? Все было отдано в руки главнокомандующих фронтов, и там, где был человек, дело шло, а на севере оно распалось.

Из следственных данных генерала Пантелеева{102}, из отрывочных сведений, из чисел отправления частей из Петрограда, можно прийти к выводу, что работа управления текла неспокойно. Особенно непокойно шла работа, нанося ущерб своим и расстраивая войска на севере, в районе Варшавы. Всюду затыкались дыры, но не перед действительным противником, а перед воображаемым. Если бы работа шла спокойно, то мы не бросились бы в восточную оконечность Восточной Пруссии, не ерзали бы на Висле, а 18-й и Гвардейский корпус, а, может быть, 1-й или иной, с Северо-Западного фронта прямо направили бы к Ивангороду, южнее, или к Люблину, и не пакетами, а целыми частями. Мы бы выиграли, по крайней мере, дней 8, что с подаренными нам австрийцами 12 днями, составило бы солидный нам подарок, и австрийская армия была бы нами взята, а не брошена в объятия немцам, а на севере не потерпели бы Самсоновско-Ренненкампфский погром.

Но выпущенные на волю, мы резво понеслись, и, в сущности, понесли неудачу, которую потом пришлось исправлять, безумно спешно, подходившими войсками. Наши милые стратеги, разыгрывали в Ставке маневр, как в мирное время, и если мы не погибли тогда, то благодаря превосходству в силах и наличию резервов, спешно подтягиваемых на театр. Железные дороги получили свой первый удар, за которым последовал второй, когда великий князь принял решение перебросить действия на левый берег Вислы.

Это было соединено с величайшим маневром, переброской, в сущности, без железных дорог 4-х армий{103} из Галиции на Вислу (Эверта, Лечицкого, [Шейдемана] и Плеве).

Маневр этот был начат в сентябре 14-го года, когда обозначилось наступление Гинденбурга из Силезии. Оно подробно разобрано в моих записках 30 октября 1914 года, а М.В. Алексееву я писал, что во второй раз вы такой маневр не осуществите. В жизни всегда так бывает, что когда, по не предвидению делаются ошибки, хотя бы с самыми благими намерениями, исправлять их приходится необыкновенным напряжением войск. А эти последние всегда оставляют след в виде разорения материального и ослабления духовного, т. е. терпят большой убыток.

После, в сущности, наших неудач в Галиции, ибо австрийская армия ускользнула, мы неудержимо ринулись на западе в пустое пространство, не рассчитав, возможно ли это, способны ли мы восстановить сообщение, найдутся ли средства, чтобы из захваченного пространства действовать.

Я с ужасом смотрел на это, и не понимал М.В. Алексеева. Теперь, я его понимаю, т. е. понимаю, почему он всей душою отдавался, чтобы покончить с Австрией. Но может быть, так было указано. Я этого не знаю, не сужу людей, а лишь обсуждаю события. Если сидя в Петрограде со слабой ориентировкой, но с известным знакомством приемов действий и силы противника, мне было ясно положение сентября и октября, то также в Ставке, если бы там были бы люди порядка, трезвые и вдумчивые, они бы увидели и поняли бы это. Допустим, что начальник штаба и его квартирмейстер в области операции были неподготовлены, хотя про Данилова это сказать нельзя, но ведь положение было ясно, и если бы вместо того, чтобы чертить по карте, они засели бы, и подсчитали бы с теми элементами, без которых войска не оперативная сила, тогда и они, с их запасом знаний и опыта, увидели бы, как вести управление.