Записки. Том II. Франция (1916–1921) - Палицын Федор Федорович - Страница 20

В ноябре и декабре, следя за французскими железными дорогами и за их узлами, я заметил, что у них тоже неладно. Но французы, если не справились с этим злом, то все-таки его урегулировали. Но на беду пришли морозы, заморозившие каналы на два месяца, и сверх сего значительная часть колей севера с подвижным составом пришлось отдать англичанам. Туго было, и до сих пор французские железные дороги относительно не в порядке, и это влияет на жизнь. И в Германии, несмотря на налаженность военного движения, тоже затруднения, и перевоз первых материалов встречает большие затруднения. Положение этого дела в Австрии не известно, но думаю, что оно между французским и нашим. Все эти условия, с выше перечисленными, порождают нужду, недовольство и злобу.

Германия решила вопрос, как военная держава, поглотив своих союзников, и с точки зрения успешности ведения войны, она была права и пожинает плоды мудрого своего решения. Мы же подойти к этому не можем. Если взять период, когда Германия громила Румынию, до и после него, то, с одной стороны, мы увидели действия, с другой стороны бесконечные разговоры о том, что делать. Но воз стоит все там, и этим объясняю себе ход новой англо-французской операции, которой не сочувствую, и которая не сулит нам результатов. Она, говорят, была в замысле, но света Божьего не увидела.

Прав был Клаузевиц, когда выразился, что на войне все просто, но простое трудно. <…>

Санаторий. С 7–8 силы совсем меня оставили. Я на время переехал в санаторий, живя в гостинице, я не мог бы лечиться. Сегодня, как будто легче. Беру ванны, мне массируют плечо, должны были массировать вокруг сердца, но, слава Богу, этого не делают и принимаю какую-то сладкую жидкость, думаю, что к 29-му подбодрюсь и мы поедем дальше. Приезжающие рассказывают о жизни в Петрограде, ужасы. Все-таки живут там, вероятно дорого, но живут.

Не знаю, хватит ли моих сил, чтобы устроить возможность жить! Надежды на то, что пригласят служить, по-моему, никакой. Служить по земству желал бы, но это сомнительно. Кто же выберет человека, которому минуло 66 лет. Охотнее всего я переехал бы в свое маленькое поместье, и вел бы свое маленькое хозяйство, но возможно ли будете жить там с течением современной сельской жизни? 10 месяцев, что был вне России, и как теперь наша жизнь, не знаю. На старости создалось положение, скажу безвыходное (ибо таким оно представляется отсюда). Без сомнения дома предстоят лишения, но и вне тоже. Надо положиться на волю Божью, через 5–6 дней я уеду. Закончу свое лечение, немного, может быть, восстановил свои силы. За это время, надеюсь от Дитерихса получить известие, оформлен ли вопрос об отставке и угодно ли будет Временному правительству распорядиться мной. В последнем случае я немедленно отправлюсь. Если моя служебная деятельность должна кончиться, то остается общественная работа, хотя и для нее, я думаю, стар, а главное, я не знаком с ней.

Мои мысли, и мои симпатии тянут меня к крестьянству. С ними я жил, их знаю, и никогда у нас с ними не было недоразумения и разногласия.

Наш крестьянин и его уклад обособленный. Его хотят вырвать из этой обособленности, но не думаю, чтобы он этого желал. Как ни мелки крестьянские интересы по их размерам, но они, в то же время, очень сложны, по их бытовому укладу, и не могут уместиться в общегражданские установления.

Разбирать крестьянские вопросы только в сфере крестьянских интересов и жизни было бы ошибочно, ибо оно входит в состав государства с другими сословиями. Определить эту правильную середину и составить Государство – мудрость народа, ибо жизнь должна наладиться ни на день, ни на год, а на ряд будущих поколений. <…>

Несомненно, вопрос землевладения, вопрос краеугольный, как по отношению крупных земельных участков, так и самых мелких. И он важнее всего, и не может он решаться по желанию, по сердцу, а должен решиться вдумчиво, по указаниям жизни, по условиям быта, по условиям природы. А так как у нас все различно, то одного решения, огульно для всех, будет не пользой, а экономическим бедствием.

Что хорошо для России, то будет не годно для севера, для Полесья и юга, и обратно. По этим вопросам уже много было сказано во всяких советах и съездах. Если бы собрать все постановления, то не сомневаюсь, вчерашнее окажется мало отличительным от сегодняшнего. И не мудрено, у всякого своя мерка, свое мнение, и каждый желает перестроить сельскохозяйственную жизнь будущего на свой манер. Но все вертится около земли, а не около ее устройства, и пока это не будет решено, земля будет служить не источником довольства народа, а наоборот, источником народной бедности и государственного банкротства.

Нина обеспокоена{91} поездкой в Петроград. Но как сделать иначе? Свое служебное поручение я окончил. Оставаться во Франции? Скажем, я бы мог это сделать, но дальше? В то время, когда в России идет устройство по новым началам, когда враг ломится к нам, сидеть в чужой стране, испытывать муки всевозможного рода, живя праздно, очень тяжело. Допустим, Временное правительство скажет мне на мое предложение: «Вы не нужны». Вероятно, так и будет, то все-таки дома, найдутся дела общественные и свои, наконец. Все-таки, надо же знать, что со мной сделают. Вся жизнь прошла над военным делом, и только в конце, с 1908 года, работал, как член Государственного Совета по законодательным вопросам и никуда не совался. Жена боится, что меня арестуют, но тогда всех надо засадить.

Мое отношение к Временному правительству ясно по моей работе во Франции. Я присягал ему, и буду служить ему верой, ибо, как телеграфировал Керенскому: «Не по присяге только, а по любви и по осознанию пользы Отечеству». Обратиться в крайнего я не могу, но желать, чтобы Россия жила в свободе и порядке, желаю, и буду способствовать, сколько хватит сил. Было бы нечестно теперь, когда страна желает и жаждет устроения вводить муть.

Я понимаю, что Временное правительство должно одинаково подозрительно смотреть налево и направо, но из этого не следует, что и тех и других оно должна хватать. Связь с прежним верхом у меня была служебная. Было время, приезжал с докладом и уезжал, дальше кабинета нога моя не переступала. А потом последние 8 лет я был в полнейшем забвении и настолько, что когда 29 августа 1915 года генерал Алексеев просил назначить меня ему в помощь – ему решительно отказали. Не понимаю даже, почему меня послали во Францию? Но когда послали, я заявил, что не гожусь на это, не гибок, однако послали, а через два месяца, видя, что деловая сторона фиктивная, так что оставаться там бесполезно, просил меня убрать. Меня оставили. Теперь это кончилось, и я считаю, что мой долг не прятаться, а ехать домой и быть дома.

Мы накануне крупных событий внутри и извне. К чему приведет Московское совещание{92}, сказать трудно. Его декларации будут зависеть от его состава. Кто приглашен, здесь не знают, и иностранные газеты в это не посвящены.

Его цель услышать мысль и голос общественной, земской и правительственной России. Хорошо, если собрание даст направление государственной жизни, если это направление будет жизненно и будет принято, если не единогласно, то большинством. Каково будет отношение членов Совета рабочих и солдат? От этого отношения будет зависеть плодотворная работа этого большого собрания. Может быть и рознь, и это последнее для России будет худом.

Я не придаю значения тому, что собрание не выборное. Оно ведь не будет решать, но оно положит основу общего Избирательного собрания[18], которое по частям предназначено к созыву 1 января 1918 года. <…>

Надеюсь, что 29 мы уедем. Последние три дня жене было совсем плохо, и вчера вечером думали отложить выезд. Но сегодня Нине лучше, и если не будет ухудшения, выедем.