Новые приключения в Стране Литературных Героев - Рассадин Станислав Борисович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/71
• Следующая

Профессор. Постой, как ты сказал? Придумал?

Гена. Ну да. А что? Почему вы так странно спрашиваете? Разве это не из Крылова?.. Э, нет, Архип Архипыч, не разыграете: кого-кого, а Крылова-то я помню!

Профессор. Верю, верю. Успокойся. Просто – взгляни-ка на эту басню. Сейчас найду... (Листает ту самую книгу, к которой Гена отнесся с таким недоверием.) Вот!

Гена. Дайте-ка...

Начинает читать вслух, и, пока он читает, его лицо... хотя нет! Это ведь пьеса для радио, и лица его мы не видим. В общем, голос его становится все недоуменнее. И есть отчего.

Архип Архипыч, что же это такое? Это же читать невозможно!

Профессор. Ничего, потерпи. А впрочем, хорошо. Если тебе невмоготу это одолевать, пропусти строки, где Лисица льстит Ворону. Читай вот отсюда.

Гена(с тяжелым вздохом). Ладно уж... (Читает, запинаясь и с явным отвращением.)

Тут опечатка, что ли? «Каркать» же, а не «кракать».

Профессор(неумолимо). Никакой опечатки нет. Продолжай.

Гена.

Уф! Еле дочитал... Ну и ну! Интересно, кто ж это решился Крылова передразнивать, да еще коряво? Вот нахал!

Профессор. Зачем же так? Это вовсе не нахал, а русский поэт и ученый. Василий Кириллович Тредиаковский, личность во многих отношениях достойная. А кроме того, передразнивать Крылова ему было бы затруднительно: он писал задолго до него. В середине восемнадцатого века, в 1752 году.

Гена. Ого! Как давно!

Профессор. Разве? Это еще сравнительно недавно. Потому что впервые басню про лисицу и ворону, вернее, ворона – это ведь разные птицы – сочинил римский баснописец Федр. Чуть не две тысячи лет назад. Много позже на эту тему писал знаменитый француз Лафонтен. А в России – уже после Тредиаковского, но еще до Крылова – Сумароков, Херасков...

Гена. А, теперь я понял. Вот, значит, почему вы меня тогда переспросили. Выходит, и правда, Крылов про ворону и лисицу не сам придумал. Жалко. А я-то думал... Но разве ж так можно, Архип Архипыч: друг у дружки списывать? И зачем, главное?

Профессор. Ох, Гена, и словечки же у тебя! Ладно, об этом потом. А пока скажу только, что у некоторых басен история, пожалуй, еще подлиннее. Ну, вот, например, помнишь такую – «Дуб и трость»?

Гена. Помню. Мы ее проходили. Там рассказывается, как росли рядом дуб и трость – ну, то есть тростник, тростинка, – и как дуб вдруг начал хвалиться. Ты, говорит, бедняжка, от самого слабого ветерка и от того гнешься, а я наоборот: мне все грозы хоть бы что. Ну, тростинка ему отвечает, что он ее зря жалеет: она хоть гнется, да зато не ломается. А в конце... Погодите, я, кажется, даже до сих пор помню, как там у Крылова. Минуточку... Вот, вспомнил!

(Нет, все-таки запнулся. Пробует вспомнить.) Дуб держится... Дуб держится...

Профессор. Ладно, давай напомню:

Гена. Точно!

Профессор(не без иронии, конечно). Спасибо за комплимент. Так вот. Сюжет этой басни возник еще в шестом веке – заметь, до нашей эры – у древнего грека Эзопа. Потом, как водится, про дуб и трость писали: во Франции тот же Лафонтен, а у нас... загибай пальцы... Сумароков, Нелединский-Мелецкий, Княжнин, Дмитриев, Хвостов, Крылов...

Гена. Шесть!

Профессор. Куда торопишься? Разве это все? И после Крылова басни на тот же сюжет сочиняли те, про которых ты небось даже и не слыхал: баснописцы Бенитцкий, Иванов, Маслович, Зилов...

Гена. С ума сойти! И охота же им была одно и то же повторять!

Профессор. Или, как ты высказался, списывать друг у дружки? Нет, дорогой. Они – или, точнее, лучшие из них – не только не списывали и не повторялись, но, напротив, говорили каждый свое. По-своему. И даже спорили один с другим!

Гена. Шутите, Архип Архипыч? Писали тысячу лет одно и то же – и спорили? Интересно, как это у них получалось? Может, объясните? (Он так уверен в грядущем поражении профессора, что не скрывает ехидства.) Если, конечно, сумеете...

Профессор(как видно, насмешка Гены его задела). Ах, вот ты как! Хорошо же. Передай-ка мне книгу. Спасибо. Итак, открываем ее, ну, скажем, на странице 92. Сумароков. Восемнадцатый век. Басня «Дуб и Трость».

(Обрывает самого себя, то есть, вернее, Сумарокова.) Впрочем, знаешь, Гена, что мне пришло в голову? Поскольку, как я вижу, ты заранее настроен скептически, а во всяком споре нужен арбитр, давай и мы такого найдем.

Гена. Пожалуйста. Только кого?

Профессор. Да есть у меня одна кандидатура. Правда, тебе она может показаться несколько неожиданной, но тем лучше... Словом, собирайся! Отправляемся в гости... Сейчас сам увидишь, к кому.

Да, надо признать: догадаться, кого Архип Архипыч выбрал в арбитры, было бы нелегко. Это совсем не тот литературный персонаж, к разуму и сердцу которого нам с вами захотелось бы обратиться для решения спора. Короче, это Павел Афанасьевич Фамусов.

Фамусов (пока мы видим, вернее сказать, слышим его в самом что ни на есть привычном положении).

Но тут от его домашнего благодушия не остается и следа. Он резко меняет свой тон, да и не только тон. Слов, которыми он вот-вот заговорит, не найдешь в комедии Грибоедова, и (что уж там скрывать?) с грибоедовскими им не тягаться. Ничего удивительного: это плоды того эксперимента, который проводит Архип Архипович, а он – не поэт. Он всего только профессор.

В общем, вот что кричит этот переменившийся Павел Афанасьевич; хорошо, хоть в рифму с тем, что сказал раньше.

• Предыдущая
• 9/71
• Следующая