Монмартрская сирота - Буссенар Луи Анри - Страница 24

• Предыдущая
• 24/65
• Следующая

Однажды я украл коробку консервов. Коробка мне очень понравилась, так как на ней была нарисована хорошенькая свинка с розовым рыльцем и закрученным хвостиком. Содержимое интересовало меня очень мало, но упаковка положительно очаровала.

Меня заметили в магазине в тот момент, когда я, забыв про все на свете, любовался свинкой.

Владелец магазина приказал схватить меня и отдать в руки полиции, но его жена этому воспротивилась и, хотя я весь был в грязи и лохмотьях, повела меня к себе.

Я долго не мог прийти в себя от изумления; меня поразила роскошь новой обстановки после логовища супругов Сильвер.

Добрая женщина дала мне поесть и была поражена моей жадностью и неумением обращаться с приборами для еды: у Сильверов мы ели (в те редкие дни, когда бывало что есть) просто руками и из общей миски, точно звери.

Когда я насытился, она стала журить меня за то, что я украл, но делала это так ласково и нежно, что глаза мои наполнились слезами. Тронутая моим раскаянием, она поцеловала меня, всунув в руку маленькую серебряную монету, и подарила мне коробочку со свинкой.

До сих пор никто меня никогда не целовал. Эта материнская ласка глубоко меня потрясла — на душе стало вдруг светло и радостно.

— Нехорошо, стыдно воровать! Ты больше не будешь этого делать, не правда ли, мой дорогой малютка? — почти умоляюще спрашивала меня мягким, ласковым голосом моя благодетельница.

— Нет, я не буду больше красть, сударыня… Никогда, никогда… клянусь вам.

Она еще раз поцеловала меня и сказала, прощаясь:

— Когда тебе нечего будет есть, приходи сюда; ты всегда найдешь бутерброд и чашку кофе.

Я ушел от нее совершенно преобразившимся.

Первым моим побуждением было желание освободиться от коробочки, напоминавшей о прошлой жизни, с которой мне страстно хотелось порвать. Ни минуты не задумываясь, я бросил ее в водосточную трубу, несмотря на то что мне грозила перспектива остаться без обеда.

Радуясь своему мужественному решению, я крепко зажал в руке подаренный мне шиллинг и поклялся никогда его не тратить.

— И вы сдержали слово? — спросила с любопытством Элиза, сильно заинтересованная этой необычайной биографией.

Стальное Тело показал никелевую цепочку своих часов, и она увидела болтавшуюся на ней в виде брелка блестящую монетку, потертую от времени.

— Это мой талисман, — сказал он с улыбкой, — и я не взял бы взамен целое состояние.

— Но как же вы перебивались? — возобновила прежний разговор Элиза.

— Голодом, несмотря на скудость такого питания.

— Что же с вами стало потом?

— Я долго блуждал без определенной цели, руководствуясь одним лишь желанием: не возвращаться к супругам Сильвер, где меня поили водкой и обучали красть. Этого я достиг вполне, так как забрел в такую отдаленную часть огромного Нью-Йорка, что не мог найти логовища старых бродяг даже при сильном желании.

Тогда-то началось для меня поистине ужасное существование. Я остался без крова. Мне приходилось проводить ночь где попало: на тумбах, уличных скамьях, у порога домов, на строительных лесах, в извозчичьих дрогах, вагонах — словом, всюду, только не в постели.

Я оспаривал свою жалкую трапезу у крыс и собак…

А между тем мне было не более шести лет!

Я испробовал все уличные ремесла: был чистильщиком сапог, посыльным, разносчиком газет и зарабатывал с горем пополам несколько пенни в день.

Босой, оборванный, с непокрытой головой, терпел я зимнюю стужу и летний зной. Любой другой мальчуган не перенес бы подобных лишений, меж тем как для меня, благодаря могучей организации, они прошли бесследно.

— Один… в таком возрасте!.. Ни ласки, ни поцелуя… ни совета… И какое притом ужасное одиночество! О как должны были вы страдать!..

— Тем более, что от природы у меня было любящее и привязчивое сердце. Я имел несколько маленьких товарищей, но все это были бездельники, прошедшие школу супругов Сильвер.

Моими лучшими друзьями были бродячие собаки и философы-бродяги, перебивавшиеся, как и я, со дня на день.

Больнее всего было то, что я никак не мог отыскать магазин со съестными припасами, сыгравший столь важную роль в моей судьбе.

Я, кажется, отдал бы всю свою жизнь, чтоб еще раз увидеть дорогое существо, которое одним словом, одной лаской вырвало меня из пучины, куда я стремглав скользил по наклонной плоскости. К сожалению, я был знаком лишь со своим кварталом и не знал улицу, где жила моя спасительница.

Приблизительно до восьми лет влачил я подобное существование.

Тогда я стал довольно часто посещать рейд и доки, надеясь когда-нибудь отплыть в открытое море, непреодолимо притягивавшее меня.

Счастливый случай свел меня с капитаном трехмачтового французского судна, нуждавшимся в юнге.

С замиранием сердца предложил я ему свои услуги и — представьте себе мою радость — был охотно нанят. Наше судно в тот же день покинуло американский берег.

Мое имя занесли в корабельные списки, и я официально стал равноправным членом экипажа.

Итак, я завоевал себе кой-какое положение! Я обладаю убежищем, гамаком, имею право на порцию!

Какая радость!.. Какое счастье!..

Есть дети, которые смотрят на пост юнги, как на величайшую муку; мне он казался раем!

Я принялся выполнять свои обязанности с таким старанием, выказал столько прилежания и рвения, что скоро заслужил всеобщее уважение.

Наш капитан, грубый и в то же время бесконечно добрый бретонец, сильно ко мне привязался и просто души во мне не чаял.

Бедный капитан Порник!

Он был для меня настоящим отцом. С удивительным терпением научил меня читать, писать и считать, сделал из меня искусного моряка и — я с гордостью это сознаю — честного человека.

Целых десять лет прожили мы, не разлучаясь друг с другом, и образ его так живо запечатлелся в моей памяти, что я всегда могу представить себе его таким, каким видел в страшную минуту, разделившую нас навеки.

— Ваш благодетель умер? — мягко спросила Элиза.

— Да, — сказал со вздохом ковбой, и его светлый взор затуманился под наплывом грустных воспоминаний.

Мы вернулись во Францию, и я провел несколько приятных месяцев в семье Порника, в Роскофе, где мой дорогой капитан имел небольшой домик.

Как только мы прибыли в Веракрус, на нашем корабле вспыхнула желтая лихорадка.

Ужасная болезнь уносила одного за другим.

Капитан умер последним на моих руках… и я остался снова один, пощаженный страшным недугом.

Отдав последний долг своему благодетелю, я объехал всю Мексику вдоль и поперек, чтоб рассеять охватившую меня тоску.

Поступать на другое судно, под команду другого капитана у меня не хватало духа.

Мне снова предстоял выбор нового ремесла, но теперь я имел долголетний опыт и обладал железным здоровьем, так что ничто в мире не было мне страшно.

Подумав, я остановился на профессии ковбоев, с жизнью которых ознакомился, путешествуя по Мексике.

Сказано — сделано. Я немедленно отправился на границу между Мексикой и Северо-Американскими Штатами и пополнил ряды свободных сынов вольной прерии.

С той поры я уже не расставался с широкими степными просторами.

Чтобы не оставлять ферму без защиты, каждый из них по очереди отправлялся в сопровождении нескольких ковбоев на розыски супругов Дэрош.

Элиза всегда с нетерпением ждала их возвращения, надеясь, что розыски увенчаются успехом и она сможет обнять обожаемых родителей.

Увы! Каждый раз ее ждало жестокое разочарование и из груди ее вырывался тяжелый вздох, когда на свои нетерпеливые расспросы она получала один и тот же ответ:

— Никаких вестей, сударыня!

Между тем дни проходили за днями, а Элиза и Стальное Тело не замечали, как отношения их принимали все более и более интимный характер.

• Предыдущая
• 24/65
• Следующая