Южнее главного удара - Бакланов Григорий Яковлевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/27
• Следующая

— Снаряд! — крикнул Беличенко. Окутавшись бензиновым дымом, взрычав так, что здесь было слышно, танк развернулся на орудие, стреляя из пушки. Беличенко стоял уже без шинели, без пояса, в одной расстёгнутой гимнастёрке и кубанке на потной голове. Крепко расставив ноги, прижавшись бровью к глазку панорамы, целился. Вдруг все закричали, раздался взрыв, и снег перед танком осветился. Но Беличенко не успел ничего понять: в этот момент он выстрелил. Весь подавшись вперёд, душевным усилием помогая снаряду лететь, он увидел, как сверкнуло и взвихрённый снег накрыл танк. Когда облако осело, танк стоял совершенно целый, только башня покривилась. Беличенко разогнулся. На поле горели ещё два танка, и множество копён, прежде не видных, выступили теперь на свет. Ещё вставали запоздалые разрывы, но ни танков, ни пехоты немецкой не было. И пелена страшного напряжения упала с глаз. Беличенко вытер лоб кубанкой, снова надел её:

— Дайте закурить. Он наклонился над солдатскими ладонями, пахнущими от снарядов железом и порохом, — в них бился зажатый огонёк — и радостной была первая затяжка. А вокруг, светя папиросками, солдаты громкими голосами рассказывали подробности боя. Беличенко слушал с недоверчивой улыбкой: он ничего этого не видел. Он этот раз был за наводчика и из всего боя видел танк в стекле панорамы. Опершись спиной о щит орудия, который во многих местах был пробит крупными осколками, он стоял горячий, в распоясанной гимнастёрке, точно хорошо поработавший плотник. Но чья-то рука уже застёгивала пуговицы у него на груди. Конечно же, это Тоня. Кроме пуль, танков, снарядов и мин, оказывается, есть на фронте и такая опасность: простудиться. Он сверху смотрел на её подымавшуюся от пуговицы к пуговице руку. А Тоня, пользуясь моментом, накидывает ему на плечи шинель.

— Ты потный, остынешь. — Смотрит повязку. — У тебя кровь на бинтах, — говорит она. В самом дело, кровь. И он начинает чувствовать, как болит рука. Он берет у телефониста трубку и вызывает Назарова. До второго орудия метров сто пятьдесят, так что голос слышно и в трубку, и простым ухом.

— Назаров? Живой? Хорошо стрелял… За танк спасибо. Нe ты подбил?.. А кто? И Тоня, и батарейцы смотрят на Беличенко и ждут. Им тоже интересно знать, кто подбил второй танк. Но комбат сузившимися глазами глядит поверх голов и вдруг кричит яростно:

— Танки слева! По танкам слева прямой наводкой… Пехотинец бежал, согнувшись, метя по снегу полами шинели, сильно припадая на левую ногу. Лицо смято страхом, глаза одичалые.

— Стой! — крикнул Горошко. Пехотинец обернулся, выстрелил назад куда-то и побежал дальше. Горошко дал над его головой очередь.

— Стой! Пехотинец как бежал — присел, увидев Горошко, охотно спрыгнул к нему в окоп. Сел на землю, озираясь.

— Куда бежал?

— Все бегут… При свете горящей скирды Горошко разглядел его. Солдат был смирного вида. Глубоко насунутая ушанка примяла уши, они покорно торчали вниз лицо небритое, глаза томящиеся, светлые.

— Как то есть все бегут? — продолжал сурово допрашивать Горошко, поскольку дальше собирался попросить закурить. — Я вот не бегу.

— А ты что же делаешь здесь? — робко спросил пехотинец.

— Наблюдаю. — И Горошко широко показал рукой. На пехотинца это произвело сильное впечатление. Раз среди такого страха и грома человек сидит, приставленный к делу, значит, знает. И даже само место, где он сидел, показалось надёжным. Он охотно подчинился.

— Закурить есть? — спросил Горошко.

— А увидит.

— Кто?

— Да он.

— Разуй глаза. Где он? Нет, ты выгляни, выгляни. Но пехотинец не выглянул. Он и так насмотрелся достаточно, век бы всего этого нe видеть.

— Милый человек! — сказал он с чувством, радуясь внезапно обретённой безопасности. — Мы же все пуганые, стреляные. Одно слово: пехота… Комбат кричит: «Пропускай танки над собой!» Артюхов, сосед мой, высунулся из окопа с гранатой — тут его танк и срубил пулемётом. Я уж сжался, сижу. Как его не пропустишь? Господи, ведь этак один раз испытаешь, другой раз не захочется. Как он надо мной пронёсся, как опахнул жаром. И в робких глазах его опять плеснулся пережитый ужас.

— Вот ведь как ты немца боишься, — сказал Горошко. — А он, между прочим, сам тебя боится. Пехотинец принял это, как вроде бы посмеялись над ним. Он ничего не ответил.

— Ладно уж, кури, — разрешил Горошко, возвращая кисет. — Я тебя, можно сказать, ради табака и остановил. Вижу, солдат шибко бежит и не в себе как будто, ну, думаю, этот не успел табачок свой искурить. Горошко щёлкнул зажигалкой, поднёс огонёк пехотинцу и следом за ним прикурил сам. Они сидели в одном окопе, два солдата. Тревожное, озарённое небо было над ними, и воздух вздрагивал от мощных толчков. Горошко несколько раз затянулся и выглянул пехотинец остался сидеть, как сидел, во всем охотно положившись на него, поскольку на себя самого не полагался. Отсюда бой был виден иначе, чем с батареи. Метрах в пятидесяти от окопа жарко горела скирда соломы. За ней по самому краю поля мчались три низких танка, точно три дымовые завесы, оставляя за собой взвихрённый снег, освещавшийся пламенем. А навстречу им длинными молниями попыхивали залпы орудий. Собственно, Горошко мог бы уже возвращаться: стога он поджёг. Hо, обученный действовать в одиночку, надеяться главным образом на себя и на свой автомат, он не очень смущался, что вокруг уже не было наших. Поглядывая с интересом на появившиеся в пламени пожара каски немецкой цепи, он рассчитывал, что уйти успеет. Подпустив немцев поближе, он дал по ним очередь.

— Что ж ты? Кaк же ты проглядел, а? Отражать теперь надо, — вскочив, в растерянности говорил пехотинец, суетясь и забывая про свой автомат.

— Стреляй! — крикнул Горошко. Лицо его дрожало вместе с прижатым к щеке прикладом, один глаз при свете пламени блестел зло и весело. — Стреляй, говорю! Вот тут, за их спинами, словно несколько паровозов сразу стали выпускать пары, «катюша» дала залп через город. Воздух над головами наполнился шумом: это, набирая высоту, неслись огненные кометы. Пехотинец упал, но Горошко, сразу сообразив, дёрнул его:

— Бежим! Под прикрытием залпа они выскочили из окопа, перебежали освещённое место и уже в кукурузе упали. Когда оглянулись назад, в стороне немцев возник город из огня и клубящегося над ним раскалённого дыма. Потом земля, на которой они лежали, задрожала, как живая, и грохотанием наполнился воздух. Горошко глядел на все это азартными глазами и откусывал зажатый в кулаке снег.

— Господи, идём, что тут смотреть, — тянул его пехотинец. — Небо вон и то все в огне. Идём, пока живые. Огненный город погас так же мгновенно, как и возник. Только белый дым, разрастаясь, подымался в небо.

— Ты сколько воюешь? — спросил Горошко и опять откусил снег крепкими зубами. Ему было жарко, снег таял от его горячей руки.

— Месяц воюю. Месяц целый без отдыха, — пожаловался пехотинец, беспокойно оглядываясь. Над ними шелестели мёртвые листья кукурузы, все вытянутые ветром в одну сторону. Слабо освещённые отблеском пожара, они казались тёплыми. Горошко глянул на пехотинца и при этом смутном свете увидел его томящиеся глаза. И хотя пехотинцу было порядком за сорок, девятнадцатилетний Ваня почувствовал вдруг ответственность за этого человека, словно был старше его.

— Пойдём, — сказал он, встав с земли, и поправил на плече автомат. И они пошли под уклон, скользя сапогами, хватаясь за стебли кукурузы, чтоб не упасть. Низкое зимнее небо было багрово освещено с земли, на которой шёл бой. По временам за бугром вспыхивало ярче, кукуруза наполнялась множеством тревожно шевелящихся тeней, и грохот раздавался позади.

— Пойдём, пойдём уж, — торопил пехотинец, полагая, что они удаляются от боя, а на самом деле вслед за Горошко шёл на батарею, в самый что ни на есть бой. Но если бы даже узнал он, куда идёт, вряд ли бы он решился отстать от Горошко: одному eму сейчас было ещё страшной. Они подходили уже к садам, и там вовсе близко было до батареи, когда чуткое ухо разведчика среди звуков боя отличило с наветренной стороны негромкие голоса и приглушённое рокотание мотора, работавшего на малых оборотах.

• Предыдущая
• 22/27
• Следующая