Деревянные голуби - Сая Казис Казисович - Страница 4
- Предыдущая
- 4/11
- Следующая
– Хорошо, дядюшка. Как молитву заучу – Пушкин, Пушкин…
– А как дом достроим, эту спаленку и еще пару комнат за собой хотели бы оставить. Окна на юг, в самый раз старикам косточки погреть на солнышке…
– Что за разговор, дядюшка!.. Боже милостивый! Да ведь тут все вашим потом и кровью!.. – воскликнул Ляонас. – Да берите что хотите. А я и тому, что перепадет, буду рад.
Сребалюс поглядел на него, прямо как тот бык на лягушку, – уж больно невзрачен, совсем мозгляк его наследник, – но сделанного не воротишь. Не беда, что хил, лишь бы благодарен был. Теперь надо бумаги в порядок привести и установить себе с Серапиной пожизненную ренту – оставить коровенку, борова, овцу с ягнятами, парочку ульев, кусок сада, пяток кур, оговорить, чтобы каждую осень им картошки, сколько нужно, запасали да зерна, а после смерти чтобы памятник на могилке поставили да не забыли оградкой железной обнести…
III
Тереса увидела Ляонаса на кладбище в день поминовения усопших. Вместе с сестрой и братьями он зажигал свечки на могиле матери. Тереса подметила, что ее Лявукас, едва ли не единственный из мужчин, сжимал в руке носовой платок, то и дело утирая слезы, и это ее немного успокоило. Нет, быть того не может, чтобы между ними теперь стало дядино хозяйство, чтобы он перестал с ней знаться… Да ведь и платочек-то у него тот самый, что она вышила ему на именины. Но подойти, покуда они все там вместе, Тереса не решалась. А пока, стоя под развесистым каштаном, девушка надумала помолиться за упокой души покойной матери Лявукаса – ведь ближе-то у нее на этом кладбище пока никого не было.
«Не серчай, свекровушка, что я так вот, по-свински, без твоего благословения, в семью вашу затесалась через грех свой… – мысленно отвлекалась от молитв Тереса. – Войди в мое положение: я от любви к Лявукасу не ведала, что творю, а теперь вот дитя под сердцем шестой месяц ношу. Христом-богом тебя молю – не позволяй Лявукасу охладеть ко мне… Проводила я его пешего, а вернулся на лошадях. Третий день глаз не кажет… Упокой, господи, души усопших… Внук твой вон уже шевелится, помощи твоей просит. Сделай, свекровушка, так, чтобы через несколько лет мы втроем сюда пришли за тебя помолиться… Аминь».
Увидя, что Лабжянтисы уже уходят, Тереса догнала Лявукаса, дернула за рукав.
– А мне что же, и «здрасте» не скажешь?
– О господи!.. Тьфу, как ты меня напугала!
– Ты уж, бога ради, не сердись. Чего ж не заходишь, не заглядываешь?
– Раз обещал, зашел бы…
– А я тебя и вчера, и третьего дня дожидалась…
– Так ведь и я не в бирюльки играть приехал. Метрики разыскивал, бумаги разные в порядок приводил… Вот дядя с постели встанет, мы с ним сразу в Телыпяй махнем, к нотариусу. Нынче все хозяйство на мне одном лежит. Батрак, две работницы, пастух – все меня уже не иначе, как хозяином, величают, – рассмеялся Лявукас. – По уши я во всем этом завяз, черт побери… Ну, а ты-то как без меня? Знает уже кто-нибудь? Мамаша не допытывается?
– Дознаться хочет… – неохотно ответила Тереса. – Да я все отговариваюсь, а сама жду не дождусь, что ты на это скажешь.
– Ах, господи, боже мой!.. Я же тебе ясно сказал, не до того мне сейчас… Самая заваруха… Вот я и думаю: повременила бы ты чуток, а? Покуда я всю эту кашу расхлебаю…
– Расхлебаешь, да только, видно, в одиночку… Хватит с меня обещаний, говори ясно, что у тебя на уме.
– Чего ж тут неясного? Не могу я тебя сейчас дяде Сребалюсу навязать! Покуда он жив, я у них в доме вроде приживальщика. Сам на птичьих правах, значит, в запечье его не затолкаешь. Приходится слушаться. Ну, перестань, Таруте! Возьми себя в руки… На вот тебе мой платок… Давай потолкуем по-мужски. Где тебе знать, как бывалые люди выпутываются. Вон у дяди Людвикаса служанка была, Зосей звали. Ну, в общем, что-то вроде замены Серапине… Так вот, спуталась, окаянная, с мужем учительницы. Та узнала – скандал на всю округу, пришлось дяде уволить эту самую Зосю. И где, по-твоему, она теперь? Домишко себе в городе купила, на фабрику работать устроилась, вот где!.. Ты только не кипятись, но и я однажды подумал: а почему бы тебе весной тоже не наняться ко мне? Известное дело, без ребенка… Сама пойми. Есть, говорят, какое-то масло янтарное… А еще руту люди варят… Ты не бойся, посоветуйся с матерью, она может про это знать. А дети у нас еще будут, стоит только захотеть… Теперь же ты сама должна понять… Ну, войди в мое положение, Таруте…
– Спасибо за совет. Хоть за это, – швырнула ему в лицо Таруте мокрый от слез платочек. – А я вот возьму да принесу тебе весной сына или дочку показать, что тогда скажешь, Лявукас?
– Снова-здорово!.. Вроде все обговорили, решили, а ты опять за свое… Пойдем отсюда, а то неровен час Даукинтис со своим насосом набросится. Кстати, совсем забыл спросить, как он поживает?
– Лучше всех! Не твоя забота! – отчаянно выкрикнула Тереса, которая все поняла. Значит, Ляонас решил в случае чего сказать людям, что ребенка она родила наверняка от Даукинтиса. Ведь многие знали про то, как Даукинтис Юргис поколотил музыканта Лабжянтиса из-за Тересы Вуйвидайте.
Почувствовав себя униженной и вконец растоптанной, девушка кинулась назад, к могилкам, а Ляонас, для виду позвав ее на прощанье, удалился, сверкая надраенными до блеска голенищами.
«Подлец ты, подлец! – вне себя от горя, рыдала на кладбище Тереса. – Вспомни, как ты месяц назад заливался… А теперь он мне руту предлагает! Дескать, избавься от ребеночка, тогда он тебя в девки к себе наймет… Скотина! Ирод окаянный!..»
И вдруг Тереса вспомнила, что могилы Лабжянтисов тоже засеяны рутой. Не потому ли и вспомнил Ляонас про эту травку, когда свечки зажигал?.. Позабыв про страх, про то, что именно этой ночью по кладбищу бродят, как неприкаянные, души мертвецов, Тереса принялась остервенело вырывать руту, росшую на могилках Лабжянтисов. Она запихивала ее за пазуху, в рот, а сама думала с отчаянной укоризной:
«Сами слышали, сами видели – бога не забывала! Я ведь по-другому хотела, да только вы не захотели, не пожелали!.. Уж коли грех, то пусть на всех падет!..»
После той памятной ночи люди всю зиму судачили о том, что одна бедная женщина, у которой не было ни цента даже на керосин, забрела ночью на кладбище набрать огарков с могил. Извинившись в молитвах перед мертвыми, которым те свечки уже ни к чему, она стала собирать в суму огарки, словно грибы, чтобы вечером, когда засядет за пряденье, хибарку осветить. И вдруг слышит голос возле чьей-то могилки!.. Бабенка та, видно, не робкого десятка, перекрестившись, подошла поближе. Смотрит – женщина какая-то, светлые волосы по плечам распущены, из-под земли лишь по пояс выбралась и сорняки на собственной могиле обрывает. «Все могилки ухожены, – причитает, – за всех помолились, а мне никто даже свечечки маленькой не зажег… Никто креста не поставил, траву не выполол…»
И не успела богомолка произнести: «Упокой, господь, твою душу, а завтра я сама все тут выполю», – как та бедняжка вдруг совой закричала и вмиг исчезла.
Пересуды эти со временем немного успокоили Тересу, которая грешным делом подумала, что тогда на кладбище с ней говорила сама покойница Лабжянтене. Девушка совершенно отчетливо слышала голос, только со страху не разобрала слова. Она даже не помнит, как очутилась дома. Мать ушла к кому-то приглядеть за детьми, слышно было, как в закуте за стеной, позвякивая цепью, чешет рога коза, а Тересе все чудилось, что за ней гонятся кладбищенские призраки.
В ту страшную ночь Тереса переменилась не меньше, чем Ляонас, получивший дядино хозяйство. Разница лишь в том, что Лабжянтис стал кичливее, оборотистее и пронырливее, а Тереса, походившая до этого на весенний погожий денек, вдруг помрачнела, затаилась, как это делают птахи перед грозой или несчастьем.
Ни потрясение, которое она пережила на кладбище, ни чай из руты, ни жарко натопленная баня не помогли Тересе извести дитя в утробе. Однако ребеночек родился нездоровый: ножки у него были не больше того места, по которому Тереса определила, что у нее мальчик.
- Предыдущая
- 4/11
- Следующая
