Скачу за радугой - Принцев Юзеф Янушевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/29
• Следующая

Трубил за окном горнист, кто-то тряс Генку за плечо, а он, вырываясь, отворачивался к стене, пряча мокрое от слез лицо. Потом сел на койке и грубо спросил стоящего над ним Пахомчика:

— Чего лезешь?

— Стонал ты… — не обижаясь, объяснил Пахомчик.

Генка вытер рукавом глаза и щеки.

— Ревел, что ли? — пренебрежительно спросил со своей койки Тяпа.

Генка не ответил. Обвел глазами окруживших его ребят и мрачно сказал:

— Есть разговор…

Генка сам потом удивлялся, откуда у него взялись слова, чтобы рассказать о землянке, старике плотнике, о геройски погибшем мальчишке-разведчике и клятве, которую он взял с Вениамина. Но слова нашлись. Это Генка понял по лицам ребят. Даже Тяпа притих и смотрел куда-то вбок, моргая выгоревшими белесыми ресницами. Потом Шурик негромко спросил:

— Он и сейчас ходит?

— Кто? — не понял Генка.

— Старик этот.

— Не знаю… — задумался Генка. — Наверно, ходит.

Тяпа пошмыгал носом и деловито сказал:

— Клятвы ваши ничего не стоят. Дело надо делать.

— И сделаем! — вскинулся Шурик. — По ночам будем работать!

— У мамули спросись! — оборвал его Тяпа. — Ты рубанок в руках держал?

— Нет… — растерялся Шурик.

— Работяга! — фыркнул Тяпа. — Инструмент нужен, гвозди, бревна, тес. А где брать?

— Найдем, — не очень уверенно сказал Генка.

— Один нашел, под суд пошел! — ухмыльнулся Тяпа.

— Веня поможет, — отвернулся от него Генка.

— Разве что! — прищурился Тяпа. — Ладно! Я по плотницкому делу мерекаю. Батя учил. Кто еще может?

— Табуретку в столярке делал, — буркнул Пахомчик. — Развалилась.

— Сильны работнички! — присвистнул Тяпа. — Тогда так. Буду учить. Но поступаете в полное мое подчинение.

— А Веня? — вскочил Шурик. — Тоже в твое подчинение?

— Нужен он мне… — замялся Тяпа, но тут же вышел из положения: — Он — прораб, я — бригадир. Идет?

Ему никто не ответил. Все смотрели на Генку. Он сидел, не поднимая головы, и чувствовал, как жаром наливаются уши. Щеки и лоб были холодными, а уши почему-то горели.

«С нервами плохо», — жалея себя, подумал Генка и усмехнулся ловкому ходу Тяпы: пусть главным будет Веня или кто другой, но только не Генка, а там уж Тяпа развернется! Генка знал, что стоит ему воспротивиться, и ребята осмеют любую попытку Тяпы стать вожаком. И, если признаться честно, ему очень хотелось, чтобы случилось именно так.

Но Генке вспомнился ночной лес, глуховатый голос Поливанова, и вновь увидел он на миг мальчишку-разведчика с гранатой в поднятой руке. Генка даже зажмурился, так явственно встало перед ним никогда раньше не виденное, чуть побледневшее мальчишеское лицо с редкими веснушками на курносом носу и скулах. Потом лицо мальчишки исчезло, будто заволоклось дымом, а вместо него появилось морщинистое, покрытое красным загаром лицо старика плотника. Он строгал что-то на самодельном верстачке под березой, и стружка кольцами вилась из-под рубанка. Лицо у него было старое и грустное, а руки молодые и веселые. Он с одного удара забивал гвозди по самую шляпку, и тяжелый топор в его руках казался игрушечным…

Генка вздохнул, завидуя его умению, и увидел перед собой вопрошающие лица ребят. Не смотрел на него только Тяпа. Он сидел со скучающим видом, но узенькие щелочки его прищуренных глаз выжидающе поблескивали.

— Давай, Тяпа, — решительно сказал Генка. — Разворачивайся!

Пахомчик стукнул кулаком по коленке и отвернулся. Шурик вскочил и вышел, хлопнув дверью. Конь повертел головой и пересел поближе к Тяпе. На круглом лице Тяпы, как блин на сковородке, расползлась самодовольная ухмылка. Он кивнул Пахомчику, приглашая присоединиться, но тот угрюмо покосился на Генку и пошел к выходу. Лицо у Тяпы вытянулось. Генка усмехнулся. Тяпа заискивающе спросил у него:

— С чего начнем, Ген?

Генка высокомерно пожал плечами и вышел из спальни.

Сунув руки в карманы мятых джинсов, в распахнутой рубахе, концы которой были завязаны на поясе небрежным узлом, он расхаживал по лагерю, не замечая косых взглядов, перешептывания девчонок, отсутствия привычного боязливого почтения со стороны малышей, сдержанного холодка взрослых.

Не удивляло его и то, что за все утро до самого обеда и потом, после тихого часа до ужина, он ни разу не встретил ни Пахомчика, ни Шурика, ни Игоря Мачерета, никого из «семерки». Он не знал, как старательно избегали они этой встречи и, увидев его, сворачивали на другую тропинку или пережидали за деревьями, пока он пройдет мимо.

Во время обеда все, кроме Генки, старательно молчали. Тяпа сидел надутый, как индюк, и даже не просил добавки. Конь осторожно посматривал то на него, то на ребят, пытаясь понять, прочно ли утвердилась Тяпина власть.

На Генку никто не смотрел и не заговаривал с ним. Но ему это было и не нужно. Он говорил сам без умолку. Вспоминал забытые утром детали своего ночного похода через лес, рассказал, как испугался шлепанья своего же рюкзака за спиной, как медведем ломился через кусты Вениамин. Рассказывая, он посмеивался, с аппетитом уплетал гречневую кашу и котлеты; его смешила надутая физиономия Тяпы, неизвестно отчего краснеющий Шурик, угрюмое молчание Пахомчика.

Потом, со стыдом вспоминая этот день, Генка сравнивал его с другим, похожим. Тогда он тоже был лихорадочно весел, суетлив и многословен, а к вечеру свалился с высокой температурой и неделю пролежал с ангиной.

В этот же злополучный день никакой ангины у него не было, он был здоров как бык и, понимая, как неловко за него всем сидящим за столом, продолжал громко хвалиться своими ночными подвигами. При этом он то и дело поглядывал на соседний стол, где все еще пустовало место Оли.

Иногда он ловил на себе взгляды Вениамина и лихо подмигивал ему, как сообщнику. А Вениамин с тревогой и грустью наблюдал за Генкой, не понимая, что происходит с мальчишкой.

Утром у Вени был долгий разговор с начальником. Он хотел прийти к нему сам, но Людмила опередила его, и получилось, будто он хотел скрыть ночное происшествие. Вениамин не оправдывался. Он молча выслушал все упреки Людмилы и попросил разрешения поговорить с начальником наедине. Людмила покрылась красными пятнами и вышла.

Вениамин не нарушил клятвы. О том, что задумано, не было сказано ни слова. Разговор шел только о Генке. Начальник ругал себя за попустительство, за повышенный интерес к занятному этому парнишке, сожалел о том, что Генка не понял хорошего к нему отношения, счел это за слабость и окончательно распустился. Вениамин защищал Генку, не выгораживая и не скрывая его проступков, а пытаясь найти им объяснение. Сошлись на том, что попробуют в последний раз поверить ему.

В конце разговора начальник вдруг признался, что всегда хотел иметь сына, а родилась дочка, Светка. Он, конечно, не жалеет, но сын — это все-таки сын! Потом посмотрел на смущенное лицо Вениамина и рассмеялся. Смеялся он хорошо, открыто, и Вене тоже вдруг стало весело и подумалось о том, что все задуманное ими исполнится. Генка больше никогда не сорвется, а когда землянка будет восстановлена, начальник будет радоваться вместе с ними.

Ничего этого Генка не знал.

Кончив обедать, он победно прошелся по столовой, залпом выпил оставшийся на раздаточном подносе стакан компота, придя в спальню, сдернул с Тяпиной койки свои подушки и завалился спать.

Вечером Генка встретил Олю. Ей уже разрешали сидеть на крылечке изолятора, но, когда врачиха отлучалась куда-нибудь, она прохаживалась в березнячке, с каждым разом уходя все дальше и дальше.

Оля стояла под старой раскидистой березой и высматривала какую-то пичужку, распевающую в густой листве. Светлое ее платье сливалось с бело-черным стволом, и, наверно, поэтому Генка увидел ее, когда подошел чуть не к самому дереву.

• Предыдущая
• 17/29
• Следующая