Год смерти Рикардо Рейса - Сарамаго Жозе - Страница 13
- Предыдущая
- 13/81
- Следующая
Что ж, скажем, что Рикардо Рейс оттого заснул так крепко, что прошлой ночью спал плохо; скажем, что все эти взаимозаменяемые обольщения и искушения, неподвижность и всему на свете созвучная немота — суть обманы, порожденные ложно-духовной глубиной; скажем, что боги здесь совершенно ни при чем, а Рикардо Рейсу по праву давнего знакомства мы могли бы сказать перед тем, как он заснул, будто простой смертный: Сон тебя погубит. Однако на столе лежит листок бумаги, и на нем написано: Я прошу у богов, чтоб они даровали мне милость ничего у богов не просить, и, стало быть, она непреложно существует, и дважды существуют все эти слова — и сами по себе, и в этой последовательности — их можно прочитать, они выражают некое чувство, и вне зависимости от того, есть боги или нет их, заснул или нет эти слова написавший — очень может быть, что все обстоит не так просто, как мы поначалу тщились представить. Когда Рикардо Рейс просыпается, в номере царит ночная тьма. Последний свет, еще проникающий снаружи, сочится сквозь помутнелые от дождя стекла, сеется сквозь шелковое сито полузадернутых штор, а там, где они раскрыты, собирается гуще. Отель, погруженный в безмолвие, похож на замок Спящей Красавицы, который она уже покинула, а, может быть, и вовсе никогда в нем не бывала, и все спят — Сальвадор, Пимента, официанты-галисийцы, мэтр и постояльцы, паж эпохи Возрождения, и замерли стрелки часов над площадкой лестницы, но внезапно слышится жужжание у входной двери: наверно, это принц явился поцеловать Спящую Красавицу, да опоздал, бедняга. Рикардо Рейс отбрасывает одеяло, коря себя за то, что заснул не раздеваясь, не в его привычках потворствовать слабостям, он неуклонно следует приличиям и не позволяет себе распускаться, и даже шестнадцать лет, проведенные под умягчающим воздействием Тропика Козерога, не заставили его поступиться ни природой своей, ни одой, причем до такой степени простирается этот ригоризм, что можно подумать: он старается быть и выглядеть таким, словно боги не спускают с него зоркого взгляда. Рикардо Рейс, как если бы дело происходило утром, и он пробудился после ночного сна, зажигает свет, глядит на себя в зеркало, трогает щеку, раздумывая, стоит ли бриться к ужину, по крайней мере, переодеться надо, не в таком же мятом виде появляться в ресторане. Вполне неуместная щепетильность: разве он еще не заметил, как одеваются прочие обитатели отеля — мешковатые пиджаки, вытянутые на коленях брюки, галстуки, завязанные намертво раз и навсегда, чтобы можно было снимать их и надевать через голову, дурно скроенные и морщинистые от долгой жизни сорочки? И башмаки заказываются попросторнее, чтобы без помехи шевелить в них пальцами, однако конечный итог этой предусмотрительности сводит на нет намерение, ибо ни в каком другом городе мира не цветут в таком изобилии мозоли пяточные и пальцевые, разнообразные волдыри и пузыри вкупе со вросшими ногтями — чтобы разгадать эту загадку, здесь приведенную в качестве курьеза, потребуется глубокое и всестороннее осмысление. Рикардо Рейс решает обойтись без бритья, однако надевает свежую сорочку, подбирает галстук в тон, перед зеркалом приглаживает волосы и поправляет пробор. Собрался спуститься, хоть ужин еще нескоро. Но прежде чем выйти, перечел написанное, перечел, не присаживаясь, не прикасаясь к бумажному листку, и мы бы даже сказали — перечел нетерпеливо, словно записку от человека ему неприятного или раздражающего сильней, чем обычно и чем простительно. Этот Рикардо Рейс — никакой не поэт, а просто постоялец, который, собираясь выйти из номера, обнаружил вдруг листок с недописанной стихотворной строчкой: кто же это оставил его здесь, ну уж не горничная, не Лидия же эта или та, какая досада, раз уж начал, придется завершить, это нечто роковое: А люди и представить себе не могут, что завершитель — это всегда не тот, кто начинает, даже если оба носят одно и то же имя, только оно одно и остается постоянным.
Управляющий Сальвадор стоял на своем посту, и на устах его цвела улыбка, вечная и бесконечная. Рикардо Рейс поздоровался и прошел мимо, а управляющий двинулся следом, осведомляясь, не угодно ли сеньору доктору выпить перед обедом аперитив. Нет, благодарю, даже и этой привычки не приобрел Рикардо Рейс, может быть, с годами появится — сперва вкус к этому, потом потребность, но пока нет ни того, ни другого. Сальвадор помедлил в дверях, чтобы убедиться, не передумал ли постоялец, не выразит ли он еще какого-либо желания, однако Рикардо Рейс уже развернул газету: он ведь целый день провел в неизвестности и неведении относительно того, что происходит на свете, хотя по складу души не относился к усердным читателям газет, скорее, даже напротив, ибо утомляли его большие бумажные листы и многословие, однако здесь, когда больше нечем заняться и надо спастись от навязчивой предупредительности Сальвадора, газета, рассказывающая о мире вообще, способна отгородить нас от мира близкого, от мира здешнего, и новости откуда-то оттуда могут восприниматься как отдаленные и смутные послания, в действенность которых не очень-то верится уже хотя бы потому, что нет полной уверенности, что они вообще дошли до того, кому предназначены: Отставка испанского правительства — вот вам одно — принята кортесами, в своей телеграмме, направленной в Лигу Наций абиссинский негус заявляет, что итальянцы применяют удушающие газы, вот и другое, чего ж и взять с газет, рассказывающих только о том, что уже случилось и произошло, когда уже слишком поздно исправлять ошибки, и невозможно избежать опасности, а хорошая газета — это та, которая первого января девятьсот четырнадцатого года сообщила бы о том, что двадцать четвертого июля начнется война, и вот тогда бы у нас было в запасе почти семь месяцев, чтобы отвести эту угрозу — да хотя бы вовремя смыться, а еще бы лучше — появился бы на газетной полосе список тех, кому предстоит погибнуть, и миллионы мужчин и женщин за утренним кофе с молоком прочли бы в газете известие о собственной смерти, узнали бы день, час и место, когда выпадет им этот неотвратимый жребий, и имя полностью, и что бы, интересно знать, предпринял Фернандо Пессоа, случись ему два месяца назад прочесть: 30 ноября от приступа печеночной колики скончается автор «Послания»: может, к доктору пошел бы и пить бросил, а может, отменил бы уже назначенную консультацию у врача и пить стал вдвое больше, чтобы, не откладывая дело в долгий ящик, поскорее сыграть туда самому. Сложив газету, смотрит Рикардо Рейс в зеркало, являющее собой двойной обман — оно и отображает глубину пространства, и отрицает его, представляя как всего лишь проекцию, где на самом-то деле ровным счетом ничего не происходит, где есть лишь внешняя, призрачная и безмолвная оболочка людей и предметов: вот дерево склонилось над водой, лицо свое в нем ищет отраженье, и образы дерева и лица никак воду эту не взволнуют, не изменят и даже не коснутся ее. Зеркало — и это, и все прочие — всегда отображает лишь видимость, а потому всегда защищено от человека, и перед ним мы теряем свою суть, становясь такими, каковы были или есть в данный момент, уподобляясь тому, кто, отправляясь на войну девятьсот четырнадцатого, не столько смотрел на себя, сколько суетно любовался собой в новеньком, необмятом еще обмундировании, того не зная, что в это зеркало ему больше не смотреться, что минута эта минула навсегда. Так уж устроено зеркало: мы отражаемся в нем, но, может быть, оно отражает нас, как отражают удар? Рикардо Рейс отвел глаза. Он пересаживается, он — а кто он-то? — сейчас повернется к нему спиной. Да наверно, я — то, что отражает, я тоже в известном смысле зеркало.
Часы на лестничной площадке пробили восемь, и не успел еще стихнуть последний отзвук, как ударил гонг — слабенько, только вблизи его и расслышишь, а уж к постояльцам с верхних этажей этот призыв не долетит — однако надо чтить традицию, нельзя же только делать вид, что веришь, будто бутыли, в которых подают нам вино, оплетены ивняком, хотя ивняк давно уж не в ходу. Рикардо Рейс складывает газету, поднимается в номер вымыть руки, пригладить пробор, поправить галстук и сразу же идет назад, садится за тот же стол, где сидел в первый раз, и ждет. Так со стороны посмотришь на поспешные его эволюции, подумаешь — должно быть, аппетит у человека разыгрался или он торопится куда-нибудь, наверно, обед-то у него сегодня был ранний и скудный, в театр, например, и билет уже купил. Полноте, мы-то с вами знаем, что отобедал он поздно, и на скудость не сетовал, и в театр, равно как и в кино, не собирается, а в такую погоду, вернее, в такую непогоду, только слабоумный или чудак отправится гулять по улицам. Рикардо Рейс — всего лишь сочинитель од, а не чудак и тем более — не слабоумный, да и вообще он — не отсюда. Так зачем же тогда я так спешил — постояльцы только еще подтягиваются к дверям ресторана: и сухопарый господин в трауре, и благодушный толстяк с хорошим пищеварением, и все прочие, кого я не видел вчера вечером, не хватает лишь безмолвных детей и их родителей, должно быть, они были здесь проездом, нет, решено — с завтрашнего дня раньше половины девятого не приходить, это будет самое время, а то что же это за нелепый провинциализм? Подумают — вот дикарь: первый раз попал в город, первый раз остановился и гостинице. Рикардо Рейс долго мешал ложкой в тарелке и медленно ел суп, а потом, разделав рыбу, поклевывает ее, есть и вправду не хотелось, и когда официант принес второе блюдо, он увидел, как мэтр провел троих посетителей к тому столику, где накануне ужинали сухорукая девушка и ее отец. Значит, их нет, подумал он, уехали. Или решили поужинать где-нибудь еще, тотчас возразил он себе и тотчас согласился принять то, что давно уже понял, хоть и делал вид, что не понял, отчужденно поглядывая на входящих в двери постояльцев, притворяясь перед самим собой — он спустился сюда так рано, чтобы увидеть эту девушку. А зачем? — В самом вопросе звучит притворство: во-первых, потому что иные вопросы и задают лишь для того, чтобы сделать еще очевидней отсутствие ответа, во-вторых, потому что возможный и сам собой напрашивающийся ответ — не нужно более основательных резонов или задних мыслей, чтобы заинтересоваться девушкой, которая ласкает свою парализованную левую руку, как ручного зверька, вопреки, а может быть, не вопреки, а благодаря тому, что не владеет ею — так вот, ответ этот будет одновременно и лживым, и искренним. Рикардо Рейс поторопился завершить ужин, а кофе — да, с коньяком! — попросил подать в гостиную, и это явно было способом убить время до тех пор, пока не представится возможность приступить с расспросами к управляющему Сальвадору, пока нельзя осуществить теперь уже вполне осознанное намерение узнать, что это за люди, отец с дочкой, такое впечатление, знаете ли, что я их уже где-то видел, может быть, в Рио? нет, ну, разумеется не в Португалии, эта барышня тогда была совсем малюткой, и так вот вяжет и плетет Рикардо Рейс эти кружева околичностей — какое дотошное расследование проводит он ради такого пустякового дела. Но покуда управляющий занят с другими постояльцами — один уезжает завтра рано утром и просит счет, другой жалуется, что створки жалюзи всю ночь хлопали под ветром и не давали ему уснуть — и со всеми-то он, нечистозубый, пушистоусый Сальвадор, неизменно учтив и внимателен. Тощий господин в трауре зашел в гостиную, о чем-то справился в газете и, не задерживаясь, вышел, а в дверях, пожевывая зубочистку, появился толстяк, но наткнувшись на холодный взгляд Рикардо Рейса, затоптался на месте и понуро ретировался — ему явно не хватило храбрости войти: случаются такие вот приступы малодушия, причины коих человек никому — и прежде всего самому себе — объяснить не в силах.
- Предыдущая
- 13/81
- Следующая
