Владычица озера - Сапковский Анджей - Страница 41

• Предыдущая
• 41/121
• Следующая

— Заметила, — фыркнула она. — Заметила также, что течение относит нас далеко от Тир на Лиа. Пора взяться за весла. Которых, впрочем, я что-то не вижу.

— Потому что их нет. — Аваллак’х поднял руку, покрутил кистью, щелкнул пальцами. Лодка остановилась. Некоторое время стояла на месте, потом поплыла против течения.

Эльф уселся поудобнее, поднес к губам флейту и всецело погрузился в музыку.

Вечером Король Ольх пригласил ее отужинать. Когда она вошла, шурша шелками, он жестом предложил ей место за столом. Слуг не было. Ухаживал за ней он сам.

Ужин состоял из нескольких видов овощей. Были также грибы — вареные, жареные, тушенные в соусе. Таких грибов Цири никогда не едала. Были грибы белые и тоненькие будто нитки, с нежным и мягким вкусом, были коричневые и черные, мясистые и ароматные.

Ауберон не жалел розового вина. На первый вкус легкое, оно ударяло в голову, расслабляло, развязывало язык. Не успела Цири оглянуться, как уже повествовала ему о вещах, о которых никогда б не подумала, что кому-нибудь скажет.

Он слушал. Терпеливо. А она неожиданно вспомнила, зачем пришла, нахмурилась и умолкла.

— Насколько я понял, — он подложил ей совершенно новых грибов, зеленоватых и пахнущих шалотом,[29] — ты считаешь, что с неким Геральтом тебя связывает Предназначение?

— Именно так. — Она подняла фужер, уже носящий многочисленные следы ее губной помады. — Предназначение. Он, то есть Геральт, предназначен мне, а я ему. Наши судьбы связаны. Так что лучше бы мне отсюда уйти. Сейчас же. Ты понимаешь?

— Признаться, не очень.

— Предназначение, — она отхлебнула из фужера, — сила, которой лучше не вставать на пути. Поэтому я думаю… Нет-нет, благодарю, пожалуйста, не подкладывай больше, я наелась так, что вот-вот лопну.

— Ты сказала, что думаешь…

— Я думаю, было ошибкой притащить меня сюда. И принудить к… Ну, ты знаешь, о чем я. Мне надо отсюда уйти, поспешить ему на помощь… Ибо мое Предназначение…

— Предназначение, — прервал король, поднимая фужер. — Предопределение. Нечто неизбежное. Механизм, который ведет к тому, что практически бесконечное множество событий, которые невозможно предвидеть, должно завершиться только так, а не иначе. Так, да?

— Именно!

— Независимо от обстоятельств и условий результат должен оказаться вполне определенным. Что предназначено, должно свершиться. Так? Нет?

— Так!

— Тогда куда и зачем ты намерена идти? Пей вино, радуйся мгновению, радуйся жизни. Чему суждено, то случится, коли это неизбежно.

— Аккурат! Все вовсе не так уж хорошо!

— Ты противоречишь самой себе.

— Неправда.

— Ты противоречишь противоречию, а это уже порочный круг.

— Нет, — тряхнула она головой. — У тебя получается, что сиди себе у озерка и жди погоды! А что суждено — случится! Нет! Само по себе ничего случиться не может!

— Софизм.

— Нельзя впустую транжирить время. Этак можно прозевать нужный момент! Тот единственный нужный, соответствующий, неповторимый. Ибо время не возвращается никогда!

— Послушай, — прервал он. — Взгляни-ка сюда.

На стене, на которую он указал, размещался рельеф, изображающий огромного чешуйчатого змея. Гад, свернувшийся восьмеркой, вгрызался в собственный хвост. Цири уже видела нечто подобное, но не помнила где.

— Это, — сказал эльф, — древнейший змей Уроборос. Он символизирует бесконечность и сам является бесконечностью. Он — вечный уход и вечное возвращение. Он есть то, что не имеет ни начала, ни конца. Время — как древнейший Уроборос. Время — уходящие мгновения, песчинки, пересыпающиеся в песочных часах. Время — моменты и события, которыми мы так охотно пытаемся его измерять. Но древнейший Уроборос напоминает нам: в любом моменте, в любом мгновении, в любом событии содержатся прошлое, настоящее и будущее. В любом мгновении сокрыта вечность. Каждый уход это одновременно и возвращение, каждое прощание — встреча, каждое возвращение — расставание. Все одновременно суть и начало, и конец.

И ты тоже, — сказал он, больше не глядя на нее, — суть одновременно начало и конец. А поскольку мы ведем речь о Предназначении, знай, что это как раз и есть твое Предназначение. Быть началом и концом. Понимаешь?

Она на мгновение заколебалась. Но его пылающий взгляд заставил ее ответить.

— Понимаю.

— Раздевайся.

Он проговорил это так беззаботно, так равнодушно, что она чуть не вскрикнула от ярости. Дрожащими руками начала расстегивать жилет.

Пальцы не слушались, крючочки, пуговицы и тесемочки были неудобными и тугими. Хоть Цири и спешила как могла, желая поскорее покончить со всем, разоблачение тянулось раздражающе долго. Но эльф, казалось, не торопится. Словно в его распоряжении и правда вечность.

«Как знать, — подумала она, — а может, оно и верно так?» Уже совершенно нагая, он переступала с ноги на ногу, паркет холодил ступни. Он заметил это и молча указал на ложе.

Постель была из норок. Мягчайших, теплых, ласкающих тело. Он лег рядом, в одежде, даже в сапогах. Когда он коснулся ее, она невольно напряглась, немного злая на себя, потому что намеревалась до последней минуты разыгрывать из себя гордую и неприступную. Зубы, что уж долго говорить, у нее стучали, однако его электризующее прикосновение, как ни странно, успокаивало, а пальцы учили и приказывали. Указывали. В тот момент, когда она начала понимать указания верно и даже с опережением, она прикрыла глаза и представила себе, что это Мистле. Но ничего не получилось: очень уж он отличался от Мистле.

Он рукой поучал, что надо сделать. Она послушалась, даже с желанием выполнила. Торопливо.

Он же не спешил вообще. Добился того, что под его ласками она размякла, словно шелковая тряпочка. Довел ее до того, что она начала постанывать. Грызть губы. До резких, сотрясающих все естество, спазм.

Того, что он сделал потом, она никак не ожидала: встал и ушел, оставив ее распластанной, нервно дышащей и дрожащей.

И даже не обернулся.

Кровь ударила Цири в виски. Она свернулась калачиком на норковых простынях. И начала ругаться. От ярости, стыда и унижения.

Утром она отыскала Аваллак’ха в перистиле за дворцом, среди скульптур. Скульптуры — странное дело — изображали эльфьих детей. В основном капризничающих. Особенно интересен был тот, около которого стоял эльф: малыш с искаженной злостью мордашкой, стиснутыми кулачками, стоящий на одной ножке.

Цири долго не могла оторвать взгляда от скульптурки, а под животом чувствовала тупую боль. Лишь когда Аваллак’х поторопил ее, она рассказала обо всем. Уклончиво и заикаясь.

— Он, — серьезно сказал Аваллак’х, когда она закончила, — более шестисот пятидесяти раз видел дымы Саовины. Поверь мне, Ласточка, это много даже для Народа Ольх.

— А мне-то что? — проворчала она. — Мы договорились. Вы, я думаю, научились у краснолюдов, ваших побратимов, что такое контракт? Я свое сделала! Отдалась! Какое мне дело, что он не может или не хочет? Мне без разницы, что это — старческая немощь или я его не привлекаю. Может, он брезгует Dh’oine? Может, как Эредин, видит во мне только самородок в куче перегноя?

— Надеюсь, — лицо Аваллак’ха, небывалое дело, изменилось и сморщилось, — надеюсь, ты не сказала ему ничего подобного?

— Не сказала. Хоть и очень хотелось.

— Остерегайся. Ты не знаешь, чем рискуешь.

— Мне все едино. Я заключила контракт. Или выполняйте условия, или разрываем уговор и я становлюсь свободной.

— Берегись, Зиреаэль, — повторил он, указывая на статуэтку капризничающего малыша. — Не будь такой, как этот мальчик. Следи за своими словами. Старайся понять. А если чего-то не понимаешь, ни в коем случае не действуй опрометчиво. Помни: время не играет никакой роли.

— Неправда!

— Не будь, пожалуйста, строптивым ребенком. Повторяю еще раз: наберись терпения. Потому что это твой единственный шанс получить свободу.

• Предыдущая
• 41/121
• Следующая