Ангелы и демоны Михаила Лермонтова - Быков Дмитрий Львович - Страница 6

• Предыдущая
• 6/9
• Следующая

Сегодня мы живем – не скажу в лермонтовской ситуации, это было бы жирно, это было бы чересчур комплиментарно – но мы живем в лермонтовской декорации, скажем так. Мы живем в том самом мире, который предоставляет нам возможности для сверхчеловечности. У нас вокруг полно добрых, милых, порядочных людей, которые, может быть, гораздо лучше Печорина, которые, может быть, человечнее Печорина, но мы должны помнить и о том, что соблазн великой души тоже остается, и дай бог, если она реализуется в творчестве. В конце концов, Лермонтов мог бы повторить, наверное, о себе слова Отто Вайненгера предсмертные: «Я умираю, чтобы не стать убийцей». Может быть, его предсмертная трансформация была так ужасна, что другого выхода, кроме фактического самоубийства, у него не оставалось. Может быть, это выход для единиц. Но, по крайней мере, никто не запретит нам мечтать о том порыве за пределы человеческого, которым дышит каждая лермонтовская строчка. И хотя мы никогда, может быть, не станем как он и не должны стать как он, но каким-то далеким веянием рая эта поэзия должна для нас остаться. Потому что если об этом не помнить, вся наша жизнь сведется к скучным песням земли.

Вот это все, что я имел сказать, если у вас будут какие-то вопросы, я на них с удовольствием отвечу.

Дуэль Лермонтова очень похожа на самоубийство. Правда, чужими руками. В то же время Лермонтов – глубоко верующий человек и понимает, какой это грех: самоубийство – грех и подставление другого не легче.

Здесь большая этическая проблема. Мы говорим о Лермонтове как о человеке религиозного, если угодно, мистического опыта, но говорить о нем как о человеке христианского опыта довольно сложно. Не случайно в «Герое нашего времени» есть откровенная проговорка: «Я люблю врагов, но не христианскою любовью». Понимаете, почему он любит: потому что «они меня забавляют, они меня разогревают мою кровь». Мария Васильевна Розанова любит повторять: «Из вас из всех я одна – христианка, потому что искренне люблю своих врагов». «Люблю их, – как она добавляет, – гельминтологической любовью». Замечено, безусловно, точно.

Лермонтовское христианство вообще проблема сложная. Я бы сказал, что он скорее поэт ислама в гораздо большей степени, поэт Корана. Потому что если Пушкин говорил, что мщение есть христианская добродетель, и в этом смысле уже довольно далеко отходил от Евангелия, то Лермонтов отошел еще дальше. И, будучи человеком опыта религиозного и мистического, он тем не менее к смерти относится не совсем по-христиански – игра со смертью для него важная добродетель. И жизнь в соседстве со смертью. Думаю, если бы при его жизни была переведена книга «Самураи» Ямамото Цунэтома, это было бы его настольное чтение. Это христианство в очень радикальном изводе, в очень предельном его понимании, экзистенциальном. Лермонтов в каком-то смысле такой первый русский экзистенциалист, поэтому говорить о том, что самоубийство представлялось ему грехом, я думаю, не совсем верно.

Дуэль Лермонтова – это та тема, которой можно было бы посвятить отдельную лекцию, ежели бы у нас было на то время и желание, и если бы у нас действительно имелся серьезный специалист. Я таким специалистом называться не могу, но в этой дуэли очень много странностей. Значит, мы НЕ ЗНАЕМ, из-за чего они поссорились. Между ними был какой-то разговор еще после выхода с этой злосчастной вечеринки, когда он придрался к двум кинжалам, когда он Мартынова всячески задирал. Состоялся еще какой-то разговор, который привел к окончательной ссоре. О чем они говорили, мы не знаем. Есть версия, что с сестрой мартыновской были какие-то трения, какая-то интрижка. Есть версия даже, что Лермонтов вскрыл и прочел мартыновское письмо к родне, даже такое приходится читать, хотя никаких доказательств нет. Темная история. Те многие, побывавшие на месте дуэли в Пятигорске, видели этот типичный для начала двадцатого века очень модерновый, очень дурновкусный и вместе с тем очень эффектный памятник. Те, кто знают этот тенистый и лесистый склон и пятигорскую атмосферу и могут себе еще представить дикую грозу, которая на ровном месте на чистом небе в этом момент разразилась, – те понимают, что здесь, наверное, какие-то не совсем человеческие силы взыграли. Во всяком случае, вспоминал Столыпин, что взгляд Лермонтова в последние дни выдержать не мог никто, что-то страшное глядело из глаз его – почти гоголевская формулировка. Было ли это искание смерти? Безусловно. Было ли предчувствие? Безусловно. И более того, есть даже версия, что Мартынов-то собирался выстрелить в воздух, как выстрелил Лермонтов. Но Лермонтов ведь перед смертью сказал: «Буду я еще стрелять в этого дурака!» Вот после этого не выстрелить – это уже действительно надо было обладать каменным самообладанием. То, что Мартынов абсолютно не понимал, с кем он имеет дело, это верно, но ведь, простите меня, и 90 % лермонтовских современников не понимали, с кем они имеют дело.

Если мы рассмотрим подробную хронологию лермонтовских последних дней, прочтем его биографию, изложенную объективно, если мы почитаем некоторые его сочинения, адресованные недругам и даже женщинам, которые ему имели несчастье не понравиться, мы поймем, что быть другом этого человека и любить его было чрезвычайно сложно. Не говоря уже о том, что, пожалуй, из всех русских литераторов этот позволял себе больше всего. Россия и вообще не знала, вот наша национальная религия и литература наша – она не знала, как ни странно, таких уж особенно праведных служителей. Пожалуй, тут одного Пушкина можно вспомнить как пример такой абсолютной солнечности, и то нам вспоминается все время цитата из гадкого булгаринского письма: «Сам подумай, можно ли было любить его, особенно пьяного?» В общем, русские национальные добродетели не очень совпадают с официальными, ежели мы вспомним некоторые выходки Ивана Сергеевича Тургенева и Николая Алексеевича Некрасова (о нем мы маленько еще поговорим в свой час), да и Лев Николаевич Толстой тоже у нас, прямо скажем, не был образцом смирения. На этом фоне то, что вытворял Лермонтов, иной раз способно вывести из себя и самого пылкого его поклонника. Конечно, говорить здесь о какой-то безоговорочной вине, видеть в Мартынове такое же страшное, гаденькое существо, как в Дантесе, затруднительно, – это орудие судьбы, «топор судьбы», как называет себя иногда и сам Печорин. То есть, конечно, это искание смерти и, думаю, по вполне сознательной причине: он понимал, что вокруг него тоже людей косит, обратите внимание, что и судьба секундантов сложилась крайне несчастливо. Васильчиков, который потом никогда не знал покоя из-за мук совести, Глебов, через год убитый на дуэли, в общем, достаточно это все было безрадостно.

Если бы этот человек не был так ужасен сам для себя и для окружающих, то «Дубовый листок оторвался от ветки родимой…» он бы не написал. Потому что сила отторжения, которая уносила его так высоко, питалась во многом той мерзостью, в которую он загонял сам себя. Если мы прочтем воспоминания Сушковой, например, настолько откровенные, что их старались всегда объявить фальсификацией, мы поймем, что он и с любимыми не особенно церемонился. Ведь эта та Сушкова, которой посвящено

Пишет этот семнадцатилетний мальчик, который прекрасно умеет коленями выжимать у читателя слезы, да? А то и убивать ногами. Это действительно страшное сочетание сентиментальности и жестокости, которое в Лермонтове прослеживается на всем его пути. Можно ли это назвать христианскими добродетелями, мы не знаем, но знаем, что это можно назвать русскими добродетелями.

• Предыдущая
• 6/9
• Следующая