Остров Весёлых Робинзонов - Санин Владимир Маркович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/24
• Следующая

Зайчик нервно крутит какой-то предмет. Это ключ от двери, вернее, бывший ключ, а сейчас бесформен­ная и никому не нужная спираль. Зайчик с огорчением швыряет спираль в кусты и, кивнув на прощанье, лезет в окно своей комнаты.

Эх, Зайчик, Зайчик! Ничего у тебя не выйдет… Археологом ты, конечно, будешь и институт окон­чишь, а вот Машеньки тебе не видать как своих ушей.

Неужели ты не чувствуешь, какой опасный у тебя со­перник? То есть он будет хохотать, если его так назо­вут, он с улыбкой превосходства заметит, что уже трижды срывался с крючка и выработал иммунитет, но это пустое бахвальство. Его песенка спета. Я не могу себе представить, что есть на свете хоть один мужчина, который может выдержать такую изобретательную и беспощадную осаду, какую предпринимает против картонной крепости, именуемой Антоном, твоя люби­мая Машенька. Плохи твои дела, Зайчик. Впрочем, надейся, ведь надежда – хлеб и вода влюбленного: не удовлетворяет, но поддерживает силы.

Как и всякий влюбленный, Зайчик не отличает подлинной опасности от мнимой. Он совершенно не видит соперника в Антоне, но зато бешено ревнует Машеньку к Юрику и Шурику. В отличие от Антона, который не упускает случая раскрыть Машеньке ее сущность, братья-разбойники шумно и весело демон­стрируют свою влюбленность. Они становятся на ко­лено, подавая Машеньке тарелку супа, дарят ей укра­денные с веранды Льва Ивановича цветы и угощают халвой, изрядный запас которой захватил с собой Прыг-скок. Зайчик расстраивается и никак не может понять, что это просто озорство, рожденное избытком энергии.

Впрочем, от последнего обстоятельства страдает не только Зайчик. Вечером братья загримировались бан­дитами: надели страшные маски и сделали из полена длинные ножи. В таком виде они появились на терра­се, где Лев Иванович сочиняет свою симфонию, и дико завыли. Профессор от испуга чуть не выскочил из своего халата. А несколько дней назад эти черти проделали иголкой в дюжине яиц дырочки, вытряхнули все содержимое, залили в скорлупу воду и заклеили воском. Потапыч, который с трудом добился у Ракова разрешения сделать редкостную яичницу по-флотски, чуть не рехнулся, когда от раскаленной сковороды пошел пар. Он долго клялся и божился, что вытряхнет из разбойников душу, и смягчился только тогда, когда братья в знак примирения преподнесли ему коробку душистого «Золотого руна», которую потом долго и безуспешно искал Игорь Тарасович.

Не избежал общей участи и я. Однажды Мармелад, который вообще-то ко мне относится с симпатией, минут десять гонялся за мной, изнемогая от злости. Я чудом спасся, забравшись на крышу сарая, и только здесь обнаружил привязанный к штанам лоскут красного ситца. Я знал, что Мармелад не выносит красного цвета, и без труда догадался, кто устроил мне это удовольствие, поскольку из кустов на эту милую сценку смотрели две до чрезвычайности довольные физиономии.

Я решаю, что имею полное право на месть, беру с подоконника Льва Ивановича будильник, перевожу стрелку звонка на шесть часов и осторожно ставлю эту мину на окно комнаты братьев. Я тихо смеюсь при мысли, что два плута в самое сладкое для сна время вскочат как ужаленные.

Начинает рассветать, а мне хорошо, спать не хо­чется. Из окна археолога доносится легкий храп со свистом. Я заглядываю в комнату: Игорь Тарасович крепко спит, разметавшись на постели. И снится ему, наверное, что он раскопал древнее поселение с мосто­выми, даже водопроводом. Весь археологический мир в смятении, на остров толпами съезжаются виднейшие светила и авторитеты. Звучит разноязычная речь, ав­торитеты жмут Ладье руки, а он невозмутимо показы­вает им бесценную библиотеку берестяных табличек, груды монет, золотые украшения и жемчужину раско­пок – статую языческого бога Перуна.. Все кричат «ура», ярко светят юпитеры кинохроники, а жалкий, всеми презираемый коллега Брынзин, который ког­да-то так нагло перехватил открытую Ладьей скелет­ную жилу, прячется за чужие спины и буквально зеле­неет от зависти.

Игорь Тарасович дергает ногой и вздыхает: навер­ное, в сон врывается реалистическое уточнение. Оно жестокое и обидное: нет бесценной библиотеки, нет золотых украшений и нет Перуна. А есть десяток не имеющих научного значения костей и насквозь ржа­вый шлем, который Ладья и Зайчик на днях откопали; ничтожный шлем, при виде которого коллега Брынзин лопнул бы от смеха…

Половина шестого, пора будить Ракова. Он ло­жится спать рано, чтобы на свежую голову, не то­ропясь, изготовить очередной кулинарный шедевр. Вместе с нами за стол Раков не садится, охота была ему слушать «охи» и «ахи»! Но мы знаем, что занавеска в кухне чуточку раздвинута и через щелочку за нашим поведением наблюдают с крайним интересом. Разуме­ется, никто этого не замечает, но после еды Борис мчится на кухню и осыпает повара заслуженными комплиментами. Да, тот самый Борис, у которого при виде «лодыря и симулянта» когда-то сжимались ку­лаки и который теперь пользуется каждым случаем, чтобы выразить Ракову свою признательность и ува­жение.

Я прутиком щекочу Ракову румяную щеку. Он про­сыпается, озабоченно смотрит на часы и одевается. За­тем, ухмыляясь, кивает на спящего рядом Прыг-скока и уходит на кухню. Мне тоже становится смешно: вся коммуна радовалась до слез, когда раскрылась эта тай­на. Оказывается, дней десять подряд Потапыч чуть свет поднимал профессора и Прыг-скока, без которых Глю­коза наотрез отказывалась доиться. Особенно бесился Прыг-скок. Он яростно вопил, что это кощунство – будить в пять утра заслуженного артиста республики, чтобы он пел какие-то дурацкие куплеты шизофренич­ке-корове. Но Потапыч был неумолим: музыканты плелись на скотный двор, и Прыг-скок под аккомпане­мент композитора Черемушкина дрожащим от бешенст­ва голосом напевал Глюкозе «Чижика». Корова мечта­тельно слушала и легко отдавала молоко. И только в по­следние дни, когда тайна случайно была раскрыта, лауреаты конкурса имени Глюкозы решительно встали на путь саботажа. Потапычу пришлось помучиться, но сопротивление упрямой Глюкозы все же было сломлено.

Мои размышления прерывает звон будильника. Я вприпрыжку бегу к домику братьев-разбойников, чтобы насладиться их проклятьями.

Из окна, потрясая будильником, высовывается Лев Иванович. Моя ликующая физиономия лучше всяких слов говорит ему, кто устроил эту гадость. На меня об­рушивается целый водопад упреков. Лев Иванович долго обманывался на мой счет. Он думал, что я солид­ный молодой человек, уважающий старших, а я оказал­ся довольно гнусным шалопаем, который развлекается тем, что не дает спать уставшим за день пожилым людям. Подсунув ему под ухо заведенный будильник, я тем самым раскрыл перед ним свое довольно жалкое нутро мелкого вертопраха и лоботряса. Он и так не мог заснуть до часу ночи из-за мерзавца Мармелада, ко­торый слопал партитуру первой части его симфонии, а тут еще такая наглая выходка…

Излив свою душу, профессор скрывается за што­рой. Я ошалело осматриваюсь: какие-то булькающие звуки в комнате братьев кажутся мне подозрительны­ми. Я осторожно заглядываю в окно: Юрик и Шурик извиваются на кроватях и задыхаются от смеха. Увидев меня, они мгновенно затихают и нахлобучивают на го­ловы подушки.

В восемь утра я остервенело бью в рельс.

Мое дежурство было оценено на двойку.

• Предыдущая
• 22/24
• Следующая