Новичок в Антарктиде - Санин Владимир Маркович - Страница 64

• Предыдущая
• 64/91
• Следующая

Это пришёл Рюрик Максимович Галкин.

— Мы с Рюриком дрейфовали на СП-5, — подставляя гостю стакан, с улыбкой припомнил Семочкин. — И когда нас должны были уже вывозить на материк, пришло ЦУ[11] оставить Галкина на льдине ещё на полсрока. И Рюрик завопил: «Что я, укушенный? Никогда больше на эту проклятую льдину не поеду!» И действительно, на эту больше не поехал, потому что её разломало. А на каких СП ты дрейфовал потом?

— На Седьмой, Одиннадцатой и Тринадцатой, — проворчал Галкин, прихлёбывая горячий и ароматный чай. — Будь она неладна, эта Тринадцатая! Никогда и нигде нас так ещё не ломало, только и делали, что бегали, сверкая пятками, от все новых трещин и вала торосов. Дней двадцать даже питались стоя, на свежем воздухе, потому что кают-компания зачем-то понадобилась Нептуну. А история с вертолётом! Плюхнулись мы метров с двадцати, видимо, попали в воздушную яму. На самый край льдины упали. Осмотрели командир с механиком вертолёт, переглянулись. «Вроде, дотянем», — решил командир. Полетели. Поднялись метров на десять, а выше не можем. Под нами — чистая вода… Ощущение не из приятных. Теперь весело вспоминать, а тогда летел и думал: «Ведь я ещё не расплатился за кооперативную квартиру, куда семья только-только переехала…» И так сорок минут в диком напряжении. Прилетели — командир еле руки оторвал от рычагов… А Кизино помнишь, Лёша?

Семочкин и Галкин рассмеялись. Георгия Кизино я знал по дрейфу на СП-15 и поэтому поинтересовался, что это так их развеселило.

— На СП-5 Кизино жил с нами, — пояснил Семочкин. — У метеорологов на льдине жизнь вообще трудная, а тут полёты начались, лётчики все время погоду требовали, и Кизино до того не высыпался, что, бывало, в обед засыпал с кашей во рту… Дремал и дома каждую свободную минутку, а когда лётчики звонили, просыпался и сообщал в трубку погоду. И не раз бывало, что он потешал нас до слез: спросонья брал зазвонивший будильник, подносил к уху и норовил сообщить погоду…

Особенно людно на ДЭС было в воскресенье: вымывшись в бане, миряне шли чаёвничать к Семочкину. На распаренных, сидящих в одном бельё мужчин укоризненно смотрели со стен журнальные красавицы, а в помещении дым столбом и хохот.

— На Новолазаревской наш доктор любил из бани голышом выскакивать, — рассказывал Семочкин. — Но один раз ему крупно не повезло. Только он выскочил, как открылась дверь камбуза, и Евграфов, не глядя, выплеснул из таза разные кухонные ошмётки. И доктор влетел обратно в баню в таком виде, что мы долго ещё потом за бока хватались.

— Юра Копылов, инженер из транспортного отряда, — припомнил Борис Антонов, — тоже очень любил париться и голым прогуливаться вокруг бани. И вот однажды после такой прогулки он сильно простудился. Начальник экспедиции Максутов тогда заявил: «Если ещё раз увижу голым, объявлю выговор как за умышленное членовредительство!»

Работал Семочкин много. Хотя вахтенные механики у него были ребята надёжные, он целыми днями не выходил из дизельной. С большой неохотой шёл спать и, лёжа в постели, наверное, долго прислушивался к реву дизелей, благо домик электрических дел мастеров находился рядом с ДЭС. Бывало, заходишь на электростанцию до завтрака — Семочкин на рабочем месте; вечером, после кино, — Семочкин у дизелей. «Он и спал бы на дизеле, да вибрация мешает», — пошучивали ребята. Правда, приходилось ежедневно присутствовать на диспетчерских совещаниях, но зато именно здесь легче всего было выявить злостных расхитителей электроэнергии, потребляющих её больше выделенной нормы. К таким Семочкин был беспощаден. Однажды все участники совещания чуть было не полезли под стол, когда Семочкин произнёс гневную разоблачительную речь, направленную против двух уважаемых (в том числе им лично) членов коллектива, которые с преступной целью установили подпольный электрокамин… в туалете.

— Владислав Иосифович! — восклицал Семочкин. — Разрешите для примера отключить весь их дом! Не могут книги читать в своих комнатах! Может, им ещё гамак там подвесить?

Но болел за дело Семочкин так искренне и горячо, что сердиться на него было невозможно.

В нашем изолированном от всего света мирке даже самая маленькая новость — событие. А новости пошли навалом. С Востока начинают возвращаться сезонники. Завтра прилетают Иван Терехов и Гена Арнаутов, ещё через несколько дней — Зырянов и группа Фисенко. Потом мы проводим на Восток Рустама и будем встречать поезд Зимина. И самое главное, самое долгожданное — в конце февраля придёт «Обь», и мы, простившись с Мирным, уйдём домой.

Но перед одной новостью эти грядущие события при всей их важности как-то терялись, меркли, словно свечи на фоне прожектора: в Мирный с Востока вылетел самолёт, на борту которого находится ценнейший груз. Наверное, правильнее будет сказать — бесценный груз. Для Антарктиды он настолько необычен, что даже видавшие виды лётчики были потрясены оказанной им честью. Арнаутов потом рассказывал, что командиры кораблей, демонстрируя своё благородство, долго уступали друг другу право доставить этот славный груз в Мирный и в конце концов даже бросили жребий. Высокая честь, так сказать, досталась экипажу Евгения Русакова, который и перевёз в Мирный триста килограммов наверняка самого дорогого в мире снега.

Все остряки Востока и Мирного изощрялись по поводу этого снега, ценою если не на вес золота, то уж как минимум на вес серебра. Арнаутов, предвидя легкомысленное отношение мирян к своему багажу, отчаянным письмом воззвал к нашим лучшим чувствам. Он умолял беречь и лелеять этот снег как любимое дитя («значит, держать в теплом помещении», комментировал Юл), помнить о том, что снег поднят не только с глубины шести метров, но и с глубины веков и что из него (написано с хорошей дозой лести, специально для Рустама) наверняка можно будет извлечь ископаемого микроба, который расскажет о тайне мироздания.

Снежные монолиты, упакованные каждый в два мешка, полиэтиленовый и бумажный, мы выгрузили из самолёта и отвезли на холодный склад. А на следующее утро прилетели Арнаутов и Терехов.

Боже, какие они были худые! Особенно Гена. Терехов, тот просто оставил на Востоке своё круглое брюшко. Но Гену, всегда стройного и подтянутого, пять недель жизни на Востоке выжали как центрифугой. От него остались только огромные глаза и мушкетёрская бородка. Да, нелегко достались им эти монолиты. В мою бытность на Востоке Арнаутов, Терехов и Миклишанский докопались до отметки три метра, и уже тогда ребята уставали до изнеможения.

— И это всё, что я любил! — обнимая похудевшего ни полпуда Гену, продекламировал Юл.

— Где вы сложили монолиты? — первым делом поинтересовался Гена.

— Да, где монолиты? — повторил Терехов.

— О монолитах потом, — сделав серьёзную мину, скорбно сказал Юл. — Сначала отдохните, вымойтесь в бане…

— Что случилось с монолитами? — заорал Гена.

— Не волнуйтесь, ничего особенного, — успокоил Рустам. — Так, пустяки.

— Какие такие пустяки? — Гена схватился за сердце.

— Что вы, в самом деле? — удивился Юл. — Все ваши восемь монолитов целы и невредимы.

— Восемь?! — у Терехова от возмущения сорвался голос. — Мы переслали вам пятнадцать!

— Всех убью! — простонал Арнаутов.

— Какие пятнадцать? — сделав круглые глаза, спросил Юл. — Рустам, у них просто кислородное опьянение.

— Они, наверное, считают те семь, которые пропитались бензином, — догадался Рустам. — Русаков рассказывал, что бортмеханик выбросил их из самолёта.

Здесь уже владельцы столь необходимого науке снега по-настоящему взвыли, а мы не выдержали и расхохотались.

— Ладно, черт с вами, — дружелюбно сказал Рустам. — Все монолиты в порядке. Только места много занимают, полкамбуза.

— Камбуза?! — хором возопили геохимики. — Так они уже растаяли!

Арнаутов и Терехов успокоились только тогда, когда лично съездили на холодный склад на седьмой километр и убедились, что их драгоценные монолиты покоятся, покрытые инеем, при температуре воздуха минус двенадцать градусов.

• Предыдущая
• 64/91
• Следующая