Стожары - Мусатов Алексей Иванович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/46
• Следующая

Только Санька осторожно приоткрыл дверь и вышел из класса в полутемный прохладный коридор.

Через знакомую, в цветастых обоях кухоньку, где зимою не раз отогревал окоченевшие от снежков руки и пек в горячей золе картошку, он выбрался на тихий школьный дворик.

Стоял жаркий июньский полдень. Куры, сомлев от зноя, распластались в пыли. От водосточной трубы несло сухим жаром. Железное ведро и высветленная цепь на вороте школьного колодца сияли так, что слепили глаза. Сторожихин козел Берендей, лютый ненавистник мальчишек, забыв весь свой воинственный пыл, смиренно забился в тенистый куст.

Не замечая жары, Санька медленно побрел вокруг школы. Невеселые мысли одолевали его.

Что-то колючее царапнуло мальчика за руку. Он оглянулся. Крыжовник. Густой, облепленный еще зелеными мелкими ягодами. А рядом кусты смородины, малины. Санька сажал их в тот год, когда Андрея Иваныча взяли на войну. Как они разрослись!.. Из сарайчика с дровами пахнуло сухой березой. Как хорошо было прятаться в закоулках между поленницами, когда он с мальчишками играл в разведку или в соловья-разбойника!.. За этим окном с форточкой стояла Санькина парта.

Санька невольно удивился, почему он сегодня так остро все примечает, почему так дорог ему каждый школьный уголок.

Он медленно прошел в глубь сада, где над круглым илистым прудом стояла старая, но еще могучая береза и лениво шевелила блестящими листочками.

Это была знаменитая школьная береза, и все ребята берегли ее и любили. Меловая, в черных подпалинах кора березы от самых корней до первых толстых сучьев была испещрена именами, фамилиями, датами, надписями.

Как-то повелось, что каждый, кто покидал школу, считал своим долгом оставить на «дереве прощания» какой-нибудь след.

«Наша школа самая хорошая», — прочел Санька. — «Спасибо, Андрей Иваныч, живите еще сто лет». «Н. П. все же придира».

Долго стоял Санька перед березой и вдруг понял, что он тоже прощается со школой. Уж не придется ему больше просыпаться чуть свет синими зимними утрами и, вскочив на лыжи, мчаться по насту от Стожар до школы.

Не попросят его теперь ребята прочитать на школьном вечере стихи, полные звучных и сильных слов, не надо будет осенью надевать отцовский дождевик, чтобы сухим и непомятым донести до школы праздничный цветистый плакат, над которым трудился три долгих вечера.

Санька достал из кармана перочинный ножик, выискал на березе чистое место и с тяжелым сердцем выцарапал на белой коре: «Прощай, школа!» А сбоку мелко поставил свои инициалы и дату. Затем перемахнул через изгородь и зашагал в Стожары по заброшенной, тихой дороге.

Сизые волны нескончаемой чередой плыли по посевам хлебов. Перелески были полны птичьего гомона. Ясно и звонко свистела у вершины ели иволга, точно играла на флейте. Из кустов с громким криком вспархивали стайки пестрых дроздов. Березы развесили длинные сережки. На соснах стояли молодые побеги, похожие на зеленые свечки. Над лугом летел мелкими клочками белый пух. Это отцветшие одуванчики пустили по ветру свои пушистые шапки.

И Саньке стало хорошо и покойно. Уж не хотелось думать про школу, про неизбежный и неприятный разговор с матерью. Так бы вот он шел и шел этой тихой, заброшенной дорогой, слушал, как поют птицы, смотрел, как тень от облака ползет по земле.

Но побыть одному Саньке не удалось. Не прошел он и с полкилометра, как заметил Машу Ракитину. Она шла ему наперерез. Туфли, связанные веревочкой, болтались через плечо. Книжки по-мальчишески были стянуты ремнем. Маша крутила ремешок за конец, словно собиралась метнуть книжки далеко в траву, и пела. Трудно сказать, что это была за песня: может быть, о том, что не надо больше ходить в школу, что впереди лето с купанием, ягодами, грибами и другими радостями, или просто о том, как приятно шагать босыми ногами по траве, видеть поле, луг, слушать, как гудят пчелы.

Санька нахмурился и присел за куст — он сейчас никого не хотел видеть.

— Саня! — закричала Маша. — Ты зачем за куст спрятался? Вылезай, вылезай! Все равно вижу, где ты сидишь.

Она поравнялась с мальчиком и зашагала рядом.

— Я знала, что ты по большаку не пойдешь…

— Так уж и знала…

— И как из класса ушел, как по саду ходил — все видела. — Маша покосилась на Саньку и тихо добавила: — и как метку на березе ставил — тоже видела.

— Какую метку?

— Тебе лучше знать. — Маша вдруг забежала вперед и загородила дорогу. — Ты что, Саня? Взаправду со школой простился?

Санька попытался обойти девочку сначала справа, потом слева, но она, крестом раскинув руки, теснила его назад:

— Нет, ты по-честному скажи, в глаза погляди. Я сама все узнаю.

— Ну и взаправду, — не глядя на девочку, хмуро признался Санька. — Что тут такого! Простился — и простился. Какой уж я ученик с двойками…

— Ой, дурной, ой, негожий! — всплеснула Маша руками. — Да кто ж виноват? Сам нахватал! С Девяткиным связался, от школьных дружков нос в сторону…

И много еще обидного, а может быть, и справедливого наговорила прямая и резкая на язык Маша.

Но Санька не стал с ней спорить, а только поковырял носком сапога землю и с трудом выдавил:

— Тебе хорошо говорить… У тебя и мать, и бабушка, и сестры взрослые. А у меня кто?

Маша устыдилась своей вспышки, опустила голову, Потом робко коснулась руки мальчика:

— Саня… а ты не надо! Ну, совсем не надо… А что отец не пишет, ты и не думай ничего плохого. И переэкзаменовка на осень — это тоже не страшно. Мы тебя выходим. И я помогу, и Алеша… Все лето заниматься будем.

— Хватит с меня! Я и так вполне обученный. Пахать, косить умею. В колхозе меня и с двойками на любую работу примут, — отмахнулся Санька. — Это тебе уж по ученой дорожке топать…

Маша с грустью посмотрела на мальчика… Если бы такие слова слышали его отец или Андрей Иваныч… Они-то надеялись на Саньку, верили в него…

Долго шли молча. Но молчать — это очень трудно. И, когда вышли на луг, Санька выломил гибкий прутик ракиты и принялся сбивать головки цветов, метелки высоких трав. Взмах, точный резкий удар, оттяжка на себя — Санька где-то читал, что кавалеристы именно так рубят лозу, — и головки цветов, точно подкошенные, падали на землю.

Тяготило молчание и Машу. Она занялась цветами. Цветов было много: круглые ромашки с ослепительно белыми, точно фарфоровыми лепестками и с золотой пуговкой посредине, пунцовые шары клевера, нежные сиреневые колокольчики, желтые лютики, белые зонтики тмина…

Маша жадно и быстро, как все, за что она ни бралась, нарвала большую охапку цветов и принялась плести венок. Сплела одно звено, второе… Медовый запах клеверных головок ударил ей в ноздри. Шмели неотвязчиво и трубно гудели над Машиным ухом, точно сердились, что эта босоногая девчонка уносит от них так много напоенных медовым соком цветов.

— Жадные вы, жадные пчелы! — засмеялась Маша. Она любила разговаривать вслух со всем, что жило на этой земле, — с пчелами, с травами, с телятами. — Смотрите, сколько цветов вам осталось! Я же нарвала совсем немножко. — И, встряхнув короткими волосами, Маша уже забыла про венок, сунула в рот пунцовую головку клевера и принялась высасывать сладкий цветочный сок.

Она была лакомка, Маша, и всегда умела найти в поле, на лугу, в лесу что-нибудь съедобное и вкусное.

Как только начинали зеленеть луга, она бегала с девчонками за щавелем. Потом подрастали дудки, остро пощипывающая язык кислица, сладковатый, с густым белым соком молочай, поспевала черемуха, земляника в лесу, черная смородина, малина, шиповник… И все лето Маша что-нибудь грызла, жевала, надкусывала. Язык ее становился шершавым, покрывался трещинами, окрашивался в разные цвета.

«Ты бы не каждую траву жевала! — сердилась мать. — Мало ли зелени на земле растет — всего не перепробуешь».

…Маша оглянулась. Санька по-кавалерийски расправлялся с колючим чертополохом. Взмах, удар, оттяжка. Прут свистел, как сабля. Но чертополох был живуч и только вздрагивал от ударов да насмешливо кивал Саньке крупным малиновым цветком, распустившимся на макушке. Гибкий прут не выдержал и переломился.

• Предыдущая
• 18/46
• Следующая