Том 1. Остров Погибших Кораблей - Беляев Александр Романович - Страница 8

Беляевский Престо тоже перестанет скоро быть фантастическим героем и станет героем научных докладов и ученых конференций. С тех пор как профессор Петруччи проследил жизнь человеческого зародыша до двухмесячного возраста, с тех пор как молекулярная биология обнаружила материального носителя наследственности и разгадала наследственный код, даже самые осторожные ученые говорят об «управляемой наследственности», о переделке человеческого организма и ликвидации его несовершенств в таких выражениях, какие не могли присниться самому пылкому фантасту полвека тому назад.

В споре со скептиками и пессимистами прав оказался Беляев, потому что в споре мечты с очевидностью здравого смысла не могла не победить мечта. В одном из журналов помещена была как-то поучительная картинка. На ней изображены были три кривые развития науки: самая нижняя, самая пологая – по предвидениям ученых; вторая, более крутая – по представлениям фантаста; третья взвивалась резко вверх, как след реактивного самолета, – это был могучий взлет действительности.

Не удивительно поэтому, что сотни сравнительно узких, порой технических идей, рассыпанных в беляевских романах о социалистическом будущем, стали реальностью уже на наших глазах. Он говорил о городах в Арктике, о дворцах и санаториях для строителей Заполярья – мы вспоминаем Норильск, Игарку. Он писал о гигантской плотине на Волге, о морских нефтепромыслах на Каспии, об электрифицированном сельском хозяйстве и агрогородах – все это уже отмечено датами на листках наших календарей. Он мечтал о космической лаборатории, о полете на Венеру, о покорении внутриядерной энергии – как будто предвидел наши спутники, межпланетные лаборатории, Воронежскую атомную электростанцию, как будто видел наш сегодняшний день.

Беляев удивительно современен и останется таким, потому что в свое время он смело поднялся над равниной завтрашних дней, чтобы увидеть горизонты далекого будущего. И время обессмертило его.

Беляев сам для себя огромной ценой решил вопрос, который сегодня снова с небывалой остротой возник перед советской фантастикой. Это вопрос о праве на далекую мечту, вопрос о том, насколько может фантаст «не признавать» «запреты» сегодняшней науки.

Беляев никогда не порывал связи с научной основой. Он не придумывал ради чистого вымысла. Для него слишком дорого было будущее, чтобы он позволил себе подменять его вымышленным, придуманным миром. Но вместе с тем он не был и рабом научных догм, не признавал «запретных» тем в науке, а стало быть в фантастике. Его замыслы в биологии того времени равноценны сегодня отрицанию абсолютности выводов из теории относительности или невозможности мгновенного проникновения сквозь пространство. Секрет беляевской фантастики, ее жизненность заключаются в удивительной смелости, с которой Беляев отбрасывал «абсолютные» научные истины и отстаивал право фантаста – право человека – на самую дерзкую мечту. Он был весь в движении, в стремлении вперед, в порыве в будущее – может быть, поэтому все сегодняшние научные истины казались ему мгновенными, относительными, релятивными. И, может быть, именно поэтому он с такой поразительной силой увидел то, что не увидели многие более ученые его современники?

Это право на мечту далекого прицела, доказанное творческой победой Беляева, – самое большое завоевание и самый важный принцип сегодняшней советской фантастики. Смелость мечты – вот что роднит романы Беляева с лучшими книгами нынешней фантастики.

И в другом важнейшем, принципиальном споре Беляев оказывается сегодня на передовой линии советской фантастики.

Огромные успехи науки, особенно кибернетики, и успехи в завоевании космоса порой закрывают от наших фантастов тех, кто подготовляет и завоевывает эти успехи. – самих людей. В некоторых книгах «формулы», то есть сами научные проблемы, увлекательнейшие и острейшие научные идеи большой сложности, вытесняют людей – самое сложное и самое главное во вселенной.

Творческие поиски современной советской фантастики иногда развиваются как будто по двум разным путям: «Формулы без людей» или «люди без формул».

Фантастика Беляева во всей ее многогранности никогда не была односторонней. Научные проблемы, «формулы» не были для Беляева ни предлогом для выдумки, ни балластом. Они не могли быть такими, потому что именно в них выражалось главное – высокая мечта о человеческом счастье. Но мечта эта не была самоцелью. Она служила людям, она помогала им, с ней они становились лучше, богаче, счастливее. Поэтому всегда и всюду тема человеческого счастья была ведущей темой в книгах Беляева. Главными героями ее были не научные идеи, какими бы сложными и увлекательными ни были они сами по себе, а люди, всегда и прежде всего – люди. Лишенный людей, мир беляевской фантастики теряет все свое очарование, теряет романтику, сказочность, лишается глубины и цвета, красок и звуков.

Беляев заложил основы творческих принципов советской фантастики. В его книгах впервые сформировалось ее идейное лицо. В них с наибольшей страстностью были провозглашены и воплотились ее гуманистические идеалы – одушевленность идеями человеческой и социальной справедливости, взволнованное обличение всех форм угнетения, вера в величие человека, его разума, в его неограниченные возможности, убежденность в праве человека на счастье.

Беляев дорог и нужен читателям, потому что он мечтает вместе с ними. Его романтическая сказка-мечта волнует сердца, наполняет жизнь радостным и нетерпеливым ожиданием великих свершений. Рассказывая о венерианских ящерах и летающем юноше, о повелителе мысли и покорителях Арктики, он рассказывает о самом главном в человеке – о необходимости всегда и везде непримиримо сражаться за мечту против равнодушия, за добро против зла, «бороться и искать, найти и не сдаваться». Он рассказывает и о том главном, что составляет дух нашего времени – о большой, гуманной идее добра, человеческой справедливости. Эта мысль незаметно ведет воображение из мира юношеских сказок в большой мир больших идей, где речь идет уже о социальной справедливости, о судьбах человечества, о трудной борьбе и историческом оптимизме.

Б. Ляпунов,

Р. Нудельман

Большой трансатлантический пароход «Вениамин Франклин» стоял в генуэзской гавани, готовый к отплытию. На берегу была обычная суета, слышались крики разноязычной, пестрой толпы, а на пароходе уже наступил момент той напряженной, нервной тишины, которая невольно охватывает людей перед далеким путешествием. Только на палубе третьего класса пассажиры суетливо «делили тесноту», размещаясь и укладывая пожитки. Публика первого класса с высоты своей палубы молча наблюдала этот людской муравейник.

Потрясая воздух, пароход проревел в последний раз. Матросы спешно начали поднимать трап.

В этот момент на трап быстро взошли два человека. Тот, который следовал сзади, сделал матросам какой-то знак рукой, и они опустили трап.

Опоздавшие пассажиры вошли на палубу. Хорошо одетый, стройный и широкоплечий молодой человек, заложив руки в карманы широкого пальто, быстро зашагал по направлению к каютам. Его гладко выбритое лицо было совершенно спокойно. Однако наблюдательный человек по сдвинутым бровям незнакомца и легкой иронической улыбке мог бы заметить, что это спокойствие деланое. Вслед за ним, не отставая ни на шаг, шел толстенький человек средних лет. Котелок его был сдвинут на затылок. Потное, помятое лицо его выражало одновременно усталость, удовольствие и напряженное внимание, как у кошки, которая тащит в зубах мышь. Он ни на секунду не спускал глаз со своего спутника.

На палубе парохода, недалеко от трапа, стояла молодая девушка в белом платье. На мгновение ее глаза встретились с глазами опоздавшего пассажира, который шел впереди.