Призраки кургана - Чекалов Денис Александрович - Страница 56

Он устал, был ранен, первый, почти неконтролируемый взрыв ярости, вызванный поражением, миновал, и теперь он был почти спокоен, уже трезво размышляя о будущей участи.

Некоторое время они смотрели друг на друга, и маг успокоился — такой человек не побежит домой, выбравшись из плена. Сперва он исполнит неумолимое требование закона язычников, отомстит убийце своего князя и друга, непрощаемому врагу своему, хану Исмаилу.

Если бы Горкан не уверился в этом, он бы ушел, оставив воеводу собственной судьбе, спешно придумывая другой план, позволяющий обмануть демона и ее прислужников.

Незаметным движением руки, скрытой плащом, он бросил вниз длинный кинжал. Тонкое заговоренное лезвие, выкованное слепым гномом, могло за секунду перепилить цепь.

Потом шаман уронил несколько зазубренных железных костылей — вбивая их в стену, пленник сумеет выбраться наверх. За ними скатился увесистый камень, который следовало использовать в качестве молота.

Удивленный Руфус спросил:

— Зачем ты делаешь это? — но маг, не отвечая, неспешно отошел от ямы.

Все, что мог, он уже сделал, теперь следовало лишь ожидать развития событий.

По мере приближения к вершине становилось все холоднее, спускались тучи. Иногда голова невольно втягивалась в плечи, избегая столкновения с мохнатыми темными пуховиками. Хлестнувший вдруг порыв ветра погнал их над тропой, смешал с белесым туманом внизу, вытряс хлопья снега вперемешку с дождем.

В мгновение ока гора превратилась в единое целое с бездной, мутное, призрачное и расплывчатое. Не было видно вытянутой руки и идти стало невозможно.

Нам повезло, буря застала возле глубокой расщелины, в которой удалось поместиться всем. Я с ужасом подумал о тех, кто остался позади на узкой тропе. Забившись поглубже, путники расселись на камнях, кто где сумел отыскать местечко посуше.

Первое время все наблюдали за верчением снега, изредка заносимого внутрь порывом ветра, затем постепенно стали поглядывать друг на друга, выделяя каждый для себя чем-то привлекательное лицо, послышались негромкие разговоры.

Многие, воспользовавшись моментом, достали из сумок еду, застывшую от холода, но не потерявшую от этого своей привлекательности для голодных и усталых людей.

Вдруг что-то черное заслонило круговерть метели. Некоторые паломники вскрикнули от неожиданности и страха, однако тут же к ним вернулось прежнее спокойствие — в расщелину шагнула высокая худая фигура человека, облепленного снегом.

Некоторые немедленно отвели глаза, копаясь в торбах с едой, делая вид, что даже не заметили вошедшего, чтобы не пришлось поступиться выбранным местом, уже ставшим их собственностью. Другие радушно потеснились, и человек, поблагодарив, присел на камень, расположенный возле входа, но все же защищающий от пронзительного холода.

Вновь вошедший встряхнул головой, провел руками по плечам и сразу стало видно, что это монах, христианин.

Длинная черная ряса, из-под которой виднелись порыжевшие от старости сапоги да приплюснутая под тяжестью снега скуфейка не защищали его от холода. Однако, по его поведению не было заметно, чтобы что-то неприятно досаждало его телу.

Он взял в руки серебряный крест, висевший на груди, негромко прочитал молитву, в которой благодарил Создателя за избавление людей от смерти в непогоде и просил уберечь тех, кто остался позади и брел дальше по тропе.

Затем благожелательным взглядом обвел окружающих, как будто делясь с ними собственным спокойным мужеством. Снежана протянула ему лепешку на меду, и он с благодарностью принял угощение.

Обратив на девушку свои черные глаза, монах спросил:

— Куда идешь, милая?

Но та не успела ответить, заглушенная пронзительным голосом еще не старой женщины с лицом, иссушенным какой-то внутренней злостью и вечным раздражением.

— Ну, закудакал девке дорогу, теперь не будет ей удачи.

Она как будто и упрекала монаха за неосмотрительный вопрос, но в то же время явно была довольна неизбежным провалом планов незнакомой девушки.

Монах примирительно улыбнулся.

— Я не сказал ничего худого, но разве ты, годящаяся по летам ей в матери и наставницы, ожидаешь добра от встречи с обманщиком, кудесником?

Я даже поежился от неосмотрительности горемыки — крайне глупо было упоминать не только о возрасте паломницы, но и о бессмысленности обращения к колдуну, тем более что последнее замечание задевало всех путников.

Послышался недовольный гул голосов, однако его перекрыл без особых усилий визгливый голос женщины.

— Тебе что, повылазило? Какая я ей мать, когда она старше меня, ты посмотри на ее лицо, все в морщинах!

Ведунья безразлично слушала ее выкрики, нимало не тронутая упоминанием о несуществующих следах времени на ее прекрасном лице.

Та продолжала кричать, все больше возвышая голос.

— Ишь, вырядилась, в сафьяновых сапогах, плаще атласном, брильянты в ушах так и сверкают! Думает, что краше всех, а сама на паучиху похожа!

Снежана поморщилась, но не потому, что ее задели глупые слова, а при упоминании пауков, которых недолюбливала. Видя, что девицу не проймешь, и она не собирается отвечать на вызывающие слова, женщина переключила свой гнев на монаха.

— А ты, стручок скрюченный, не смей порочить великого прорицателя и кудесника! Он даст нам то, о чем попросим! А ты что можешь вместе с твоим богом, который сам себя защитить не мог, как же ему другим помогать?

Она торжествующе посмотрела на других и хоть никому не понравилась ее озлобленность, все согласно закивали головами — ведь было нанесено оскорбление тому, от кого ожидали столь многого, почти новой судьбы. Монах ответил без гнева, но с великой, несгибаемой убежденностью.

— Он отдал свою жизнь за тебя, за нас всех, искупив смертью наши грехи и открыв нам возможность новой, светлой жизни с Богом!

Из темного угла послышался жесткий, саркастический голос, явно принадлежащий не крестьянину.

— Я его об этом не просил. Деды, прадеды наши поклонялись нашим собственным богам, и те достаточно помогали нам. Зачем искать новое, чужое божество, которое непонятно нам, далеко и чуждо нашим обычаям?

Монах, уже слегка горячась, воскликнул:

— То были не боги, а истуканы, идолы! Сказано в Библии: Проклят, кто сделает изваянный или литой кумир, мерзость пред Господом, произведение рук художника и поставит его в тайном месте! Горе тому, кто говорит дереву: «встань!» и бессловесному камню: «пробудись!» Научит ли он чему-нибудь? Вот, он обложен золотом и серебром, но дыхания в нем нет.

Тот же насмешливый голос спросил:

— А твои иконы и кресты разве дышат? Никогда о таком не слышал, однако же действительно это было бы чудо!

На скулах монаха, выступающих из темной бороды, вспыхнули красные пятна, он поднялся с засверкавшими глазами.

— Обратись к Господу и оставь грехи; молись пред ним и уменьши свои преткновения. Возвратись ко Всевышнему, и отвратись от неправды, и сильно возненавидь мерзость. Кто будет восхвалять Всевышнего в аде, вместо живущих и прославляющих его?

Тот же язвительный голос раздумчиво протянул:

— Да пожалуй, что никто, ежели всем помереть придется.

Каждое пренебрежительное замечание невидимого спорщика сопровождалось гулом одобрительных голосов, — словно греческий хор, призванный подчеркнуть и усилить значение слов ведущего актера.

От подобной бестелесности оппонента монах чувствовал себя неловко, ибо казалось, что его слова, не достигая конкретного человека, канут бесследно в призрачной темноте.

Он попытался пройти вперед, чтобы разглядеть мужчину, но в нашем укрытии было слишком тесно, да и ноги сидящих, вдруг распрямляясь перед ним, не давали шагу ступить. Паломники защищали оратора, высказывающего их собственные мысли и надежды.

Монах благоразумно отступил на прежнее место, понимая, — если будет стремиться пробраться дальше, то неизбежно упадет, что не прибавит ему достоинства.

Уже спокойнее он заговорил.