Елка в подарок - Дар Фредерик - Страница 11

• Предыдущая
• 11/30
• Следующая

Я прочищаю глотку, делаю шаг вперед и рассказываю все по порядку. В зависимости от обстоятельств дела я либо углубляю, либо расширяю повествование или просто иду по часовой стрелке. Перзавеса прикуривает сигару «Генри Клей» и пускает такую дымовую завесу, что запросто могла бы сбить с панталыку все радары в округе.

Слушая меня, он молча курит, выпуская в воздух по сто франков (не волнуйтесь, старых франков) при каждом выдохе. Когда я заканчиваю монолог, господин директор оборачивается к Кийе с таким видом, будто только что его обнаружил.

Тот бледнеет, весь полностью — до прямой кишки. Коленки трясутся, а унылый клюв похож на пистолет бензозаправки.

— Вы должны согласиться, господин Перзавеса, что моей вины в этом нет!

— А кто вас обвиняет? — вопрошает спокойным тоном бывший продавец собачьих зубных щеток, а ныне скандальных хроник. — Просто у вас несчастливая рука!

Вот ведь сволочь! Слышали бы вы, с каким апломбом он произнес эту гадость!

Огуречное лицо Кийе покрывается зеленью и пупырышками. На его карьере можно ставить жирный крест. Теперь она стоит не больше мартышкиной задницы. Патрон, самый главный патрон, патрон из патронов не обвиняет его в профессиональной непригодности, нет, — он обвиняет беднягу Кийе в том, что тот приносит несчастье. Соображаете? Хуже не придумаешь: от такого пятна уже никогда не отмыться! Абсурдно, но не поспоришь! С этим ярлыком можно спокойно идти и выбирать мост повыше, чтобы сигануть оттуда рыбкой.

Симон Перзавеса поднимает свой округлый зад с мягкого стула. Он тычет концом сигары в направлении перепуганного насмерть Кийе, затем переводит жезл на меня, видимо желая, как фея Маржолена, превратить меня в своего сторонника.

— Послушайте-ка, я не люблю такого рода шутки. Если разразится скандал, кое-кто сложит головы.

— Господин Перзавеса, — отвечаю я ему спокойно, — хотел бы обратить ваше драгоценное внимание на то обстоятельство, что двое уже сложили свои головы.

— Кто это?

— Те, кто лежат на садовом участке в Маньи.

Он пожимает плечами.

— Вы — знаменитый флик, не так ли?

— Ну да! — скромно отвечаю я.

Если бы мне не дали в свое время прекрасного воспитания и классического образования, я бы заставил его сожрать свою сигару.

— Я позвоню вашему начальнику и скажу, чтобы он поручил вам расследование этого дела и дал столько времени, сколько необходимо для полного выяснения обстоятельств… Работайте тихо, без огласки.

Мне противна его наглость, и я смотрю сквозь него.

— Послушайте, господин Перзавеса, вы забываете, что у нас на руках два трупа, а значит, имеется как минимум один убийца… Можно спрятать, если постараться, остывшее мясо — вернее, кости, — но если я заарканю убийцу, то его придется судить, не так ли? А судебный процесс как мед — на него слетятся все мухи!

— Ну, до этого еще далеко! — рубит он.

Сила этого малого в том, что он живет сегодняшним днем. Между прочим, и вы должны это признать, если ваши мозги не совсем высохли, — истинная сила человека в его настоящем. Не многие знают об этом, и уж тем более не многие умеют жить в узких границах без прошлого и будущего. Симон Перзавеса верит в настоящее и его силу. И он стал тем, кто он есть, лишь за счет умения выжать максимум из текущего момента.

— Единственное, о чем я вас прошу, комиссар, — расследование должно быть проведено сугубо конфиденциально. Дальнейшие наши действия мы сообразуем с развитием событий. На этом Перзавеса как бы ставит точку в переговорах. Заседание следует считать закрытым. Его ждут министр, три посла, две графини с пересохшими глотками, а также целый выводок писателей-академиков, которых он маринует в осиротевшей без него гостиной. Он должен быть там, среди хрусталя и накрахмаленных скатертей, — каждая минута на счету. Через мгновение он полностью забудет об инциденте и займется более важными делами.

— Господин директор, я… — стартует Кийе.

— Вот именно! — отвечает тот.

Перзавеса протягивает нам руку, вернее, два свободных пальца руки, в которой держит сигару. Мы вынуждены пожать их, чтобы ответить на акт его вежливости.

И вот мы уже на лестнице. Мраморные статуи взирают на нас с сонным безразличием.

— Вот это человек! — блеет Кийе.

Я скашиваю на него глаза. Всегда находятся людишки, гордые тем, что служат своим хозяевам лишь ковриком для вытирания ног.

— Ну и что теперь? — спрашивает оживший огурец, когда мы приземляемся на тротуаре.

Меня начинает тошнить от его компании.

— А теперь, мой бесстрашный друг, вы можете вернуться к своим высосанным из пальца новостям… Если у вас появится информация и вы захотите со мной поделиться, позвоните. Вот моя карточка.

Я оставляю его с открытым ртом и иду к машине.

— Ну, как дела? — беспокоится маман.

— Как у волка, которого ноги кормят. Придется возиться с этой загадкой. В этом деле, похоже, ожидается куча палок в колесах, да еще рот придется держать на замке…

Она понимает, что я взвинчен, и пытается мне помочь успокоиться.

— Какой он из себя, директор газеты?

— Как сама газета, мам. Изъясняется исключительно заголовками и полагает, что все человечество стоит не больше пятидесяти сантимов, как его капустный листок.

— А куда мы теперь?

— К бизнесмену от газеты, который купил эту чертову халупу. А потом я приглашаю тебя в хороший ресторан где-нибудь в центре. Честно говоря, рагу мамаши Пино для меня лично как кроличий чих.

Ну и денек выдался — ни одной встречи с приличными людьми! Именно об этом я думаю, когда мне открывает дверь служанка Бормодуpa. Вот уж, видно, шлюха — на все сто! Она сверлит меня своими глазами-буравчиками, будто штопором, если вы, конечно, соображаете, что я имею в виду. Грудь настолько обнажена, словно готова превысить свои полномочия.

— Вы от кого? — мяукает она, продолжая рентгеновское исследование.

— От господина Симона Перзавеса, — отвечаю я, зная наперед, что престижное имя откроет мне любые двери.

Девица проводит меня в небольшую гостиную в стиле ампир и указывает на диванчик, стоящий под огромной, во всю стену, картиной кисти фламандского живописца эпохи космических завоеваний. Проигнорировав приглашение сесть, я хожу по комнате и разглядываю суперсовременную мазню. И вдруг мне в голову (как всегда, гениальную) приходит мысль (соответственно гениальная) по поводу так называемой исторической правды. Люди всегда задавались вопросом, почему Наполеон изображен на всех портретах с рукой, засунутой за отворот мундира. Полагаю, что дам вам глубоко рациональное объяснение. Вы ведь знаете, что парень скончался от рака желудка? Из этого можно заключить: рак мучил его долгие годы, и он держал руку на солнечном сплетении, чтобы незаметно массировать больное место. Однако из школьных учебников мы знаем, что у него были заболевания и других органов, находящихся несколько ниже, но… Если бы живописцы пошли на поводу у правды, то наш национальный герой должен был бы держать руку в соответствующем месте, что, признайтесь, не делало бы чести великому Бонапарту.

Я все еще продолжаю про себя философствовать, рассматривая очередной шедевр современного искусства, когда господин Бормодур вносит в гостиную сто с чем-то килограммов собственной плоти. Кроме излишков веса у хозяина дома есть и другие особые приметы: толстый нос, похожий на гусиную гузку, и взгляд соленой трески.

Он сдвигает брови.

— Месье? Мне доложили…

— Я знаю. Как и то, что я прямиком от господина Симона Перзавеса. Комиссар Сан-Антонио.

— О-о!

С тем же эффектом он мог бы произнести и “а-а!”, что позволило бы ему сэкономить силы, ушедшие на складывание губ в трубочку. Но вполне возможно, такое упражнение для рта составляет основную часть его ежедневной физической зарядки, поскольку, войдя, он тут же тяжело плюхается в массивное кресло.

— Для начала хочу попросить вас о неразглашении того, о чем я вам сейчас расскажу, господин Бормотун.

• Предыдущая
• 11/30
• Следующая