Урук-хай, или Путешествие Туда… - Байбородин Александр Владимирович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/91
• Следующая

«Лёгкой» пехоту называют не за лёгкую жизнь или лёгкость снаряжения. Лёгкий пехотинец зачастую нагружен тяжелее панцирника. «Лёгкими» их называют за то, что легки на ногу. Сами урр-уу-гхай называют своих лёгких пехотинцев «гху-ур-уу-гхан» – волчьи стаи. Только не путайте с варгами, гигантскими волками, что имеют разум и свой, волчий, язык, которых привыкли считать волками-оборотнями. О них ещё будет речь. Гха-ургхан – это обычный волк. Их урр-уу-гхай недолюбливают, но уважают. Может быть, лёгкая пехота получила это своё название из-за волчьих безрукавок, может быть, волчьи безрукавки стали носить из-за названия. Но скорее, что лёгкая пехота стала так называться за свои «волчьи» повадки. Серыми стаями скользят ночами по всему Средиземью «волчьи» атагханы. Как и настоящих волков, их нелегко увидеть. Гуляя в сумеречной тиши собственного сада, оглянитесь, быть может, из-за ближнего куста на Вас смотрят внимательные раскосые глаза.

Как и настоящие волки, лёгкая пехота нападает неожиданно. Те, на кого она напала, не всегда даже успевают увидеть взмах тёмной стали или услышать краткий щелчок тетивы и протяжное пение чернопёрых стрел. Но иногда бывает и по-иному. В ночном сумраке вдруг начинает чувствоваться сгущающийся ужас. Никто из испытавших его и выживших не сможет рассказать Вам, откуда берётся это неуловимое ощущение. Оно рассеяно в шорохе листвы и травы, оно прячется в чёрной тени кустов и деревьев. Оно давит на разум призрачным светом звёзд и вкрадчивым шёпотом ветра. И когда из мрака являются серые призраки смерти с кривыми клинками в руках, немногие могут удержать в себе крик страха.

Но лёгкая пехота никогда не нападает просто так, ради развлечения или грабежа. Не в этом её главное предназначение. Лёгкая пехота помогает лазутчикам, охраняет тайные караваны и ещё более тайные стоянки. Закладывает тайники и схроны. Сопровождает важных пленников и делает ещё огромное количество дел. Но главное занятие лёгкой пехоты такое же, как у настоящих волков. Охота.

Гху-ур-уу-гхан охотятся не на животных. Не на людей, как Вы, может быть, подумали. Не на эльфов или гномов. Стычки с ними бывают. И эти стычки бывают жестоки и кровопролитны. Но они остаются случайными стычками. Не крови людей, гномов или даже эльфов ищут лёгкие пехотинцы. Нет. Главная добыча для лёгкой пехоты – те, кого сами урр-уу-гхай называют «мёртвые братства», «у-ат-а-гха». Изгои. Те, кто презрел жестокую упорядоченность жизни в буурз, кто пожелал сбросить тяжёлые, как кандалы, законы и запреты народа урр-уу-гхай, кто пожелал быть не знающим предела похоти собственной воли орком. Это опасная охота. В ней не знают ни жалости, ни пощады, ни милосердия. Люди зачастую готовы травить урр-уу-гхай, как диких зверей. «Волки» лёгкой пехоты травят изгоев своего народа так, как волки-звери могли бы травить людей, будь у них для этого достаточно сил, хитрости и ума. В этой охоте ловцы и добыча часто меняются местами.

И тогда в уу-буурз кончается неутешный плач жён, «уу-гхой». Ибо у урр-уу-гхай плачут не по мёртвому, а по ушедшему. Плачут по живому до самого возвращения. Но тех, кто уже никогда не вернётся, не оплакивают. Потому что плакать надо о тех, кто живёт сейчас или будет жить после нас. Ибо лишь живые нуждаются в сострадании. О мёртвых лишь вспоминают. С благодарностью.

Прекрасен атакующий эоред! Рассыпанная полукругом конная лава несётся вверх по пологому склону лихим, размашистым намётом. Конские тела растянуты в беге, как струны, над самой землёй, и, кажется, кони летят, не касаясь копытами травы. Всадники прильнули к конским шеям так низко, что белые, из конских волос, султаны на островерхих шлемах слились с распластавшимися по воздуху разноцветными гривами, и ветер игриво сплетает их пряди. Самих всадников почти не видно: спереди каждого закрывает шея коня, справа к боку прижата пика, а слева – вытянутый до самых ступней щит. Только глаза сверкают за железными полумасками шлемов. Полощутся на навершиях склонённых пик алые двухвостые значки, и закатное солнце блистает на остро отточенных гранях копейных наконечников.

Приближаясь, лава сгущается, стягиваясь к середине, пока всадники не коснутся друг друга окольчуженными коленями, пока кони не сомкнутся роняющими пену боками. Пока вместо скопища многих тел не появится одно, огромное живое многоногое, многоголовое и многоглазое. Чудище сверкает чешуей доспехов, топорщится пятнадцатифутовыми иглами пик и так звонко и слаженно бьёт траву множеством тяжёлых подков, что сама земля прогибается под ним.

Прекрасен атакующий эоред. Прекрасен и жуток в этой, наполненной расплёскивающейся яростью, красоте. Кажется, что всё, оказавшееся на его пути, будет сметено напором гигантской многоножки. Что любое проявление непокорства будет втоптано в пыль и смешано с землёй так, что и хоронить ничего не придётся. Потому что после множества острых копыт вряд ли найдётся что-либо крупнее лесного ореха, но и оно будет вколочено в обретшую каменную твёрдость землю. А эоред понесётся дальше своим путём, не оглядываясь и не разбираясь, кого снесла его прекрасная мощь.

У маленького хоббита, спрятанного за спинами горстки орков, прикованного к самому большому из них, не было ни единой возможности выжить. Ни единой. В этом я был твердо уверен. В долгие страшные месяцы испытания урагха, смерть чаще всего являлась мне в улыбающейся личине Гхажшура и блистающем облике эореда.

Эоред летел вверх по пологому склону то ли холма, то ли кургана, постепенно обращаясь в многоглавое чудовище, и до вершины, на которой расположились орки, оставалось лишь несколько конских махов. Мне, надёжности ради, снова спелёнанному, засунутому в мешок и привязанному к спине Урагха, было видно немногое. Но и я уже начал различать хлопья пены на конских мордах и бешеные глаза всадников. Стоявший рядом Гхажш вдруг громко, заунывно затянул томительное: «У-у-у…» И все орки, как один, подхватили этот протяжный тоскливый вой. Так он и тянулся, не прерываясь даже на вдох, заглушая слитный гул ударов множества копыт. До всадников оставалось сто пятьдесят футов. Сто двадцать, сто десять. Сто!

Гхажш прорычал: «Р-р-а-а-гх!!!» И пятьдесят две глотки сменили вой на безумное, рвущее ушные раковины рычание: «Ур-р-р-а-а-агх!!!» А руки вскинули напряжённые луки, и, словно огромный бич, единым раскатом щёлкнули пятьдесят две тетивы.

Бронебойная стрела, та самая, похожая на тупое кузнечное долото, на расстоянии в триста футов пробивает дощатую бронь[17] гномской работы насквозь, вместе с носившим её телом. На ста футах она пронизывает и конскую шею, и дубовый щит, и кольчугу, и тело всадника, и иногда у неё остаётся ещё довольно сил, чтобы лететь дальше.

Хороший лучник умеет делать двенадцать выстрелов в минуту. В «волчьи» атагханы берут только хороших лучников… Жалобно ржали и бились на мокрой траве умирающие кони. Трещали и ломались «прутики» втыкающихся в землю пик. Крича от ужаса и боли, через конские головы летели седоки, на лету обрастая чернопёрыми колючками стрел. Задние врезались в упавших перед ними, и летели кувырком кони, ломая шеи и давя не успевших высвободить ноги из стремян. Успевшие, увлекаемые стремительностью оборванного на полном скаку конского разбега, бежали прямо по конским и людским телам на подгибающихся ногах, раскрыв в крике перекошенные непониманием и страхом рты. Пока милосердная смерть не целовала их острыми губами на ясеневых оперённых древках. Брызгами во все стороны разлеталась кровь и повисала в воздухе розовым вечерним туманом.

Отголосок орочьего рыка ещё не затих, но всё было уже кончено. В шестидесяти футах от орков бился в предсмертной судороге завал из конских и людских тел. Склон стал багровым, и затёртые книжные слова про текущую ручьём кровь, превратились в невозможную явь. Кровавые ручейки игриво зажурчали вниз по склону, обгоняя друг друга и разнося в воздухе терпкий запах смерти. Уцелевшие всадники эореда с прежней стремительностью гнали коней с холма. Потерявшие коней уползали сами, те, конечно, кому повезло быть ранеными. По ним не стреляли. В колчане всего сорок стрел. И половина из них уже улетела.

• Предыдущая
• 22/91
• Следующая