Кола - Поляков Борис - Страница 74

– Неладно, Иван Алексеич, думаю, со ссыльным ты поступил. Неповинен он в краже, а ты его в блошницу.

Шешелов не любил, когда вмешивались в его дела. А тут совсем рассердился:

– Никогда не лезь, Дарья! Все должны подчиняться закону. Суд разберется, кто прав, кто виновен.

Теперь, догадываясь, зачем все пришли, спросил:

– Что же ты не сказала сразу?

– Сразу! – переговорила его Дарья. – И поесть не дадут. Там дело мужское, важное. Ты иди, батюшко. Поел – так иди.

Шешелов встал. Покурить в удовольствие не пришлось. Не мог понять, что знает Дарья и зачем те пришли не вовремя. Пожал недоуменно плечами: чепуха какая-то. Герасимову зачем с ними? Он мог просьбу и дома ему сказать. И посмотрел на ноги свои в носках. Надо опять в сапоги залезать. В дверях уже сунул трубку в карман, раздраженно пробормотал;

— Таинственности развели.

У писаря в комнате полутемно. Они встали все. Шешелов оглядел их бегло: Герасимова, норвежца, братьев-кузнецов. Вновь подумал: «Почему такой странный сбор?» Наклонил голову.

– Честь имею! – Открыл дверь в кабинет. – Прошу покорно.

И пошел за свой стол. Это ратуша, а он городничий. Встретил глаза Герасимова, понял: случилось что-то. Не просто они пришли.

Братья-кузнецы сели к стене на стулья, а Герасимов и норвежец к столу прошли.

– Я сейчас поясню, – сказал Герасимов. Голос обеспокоенный. – Это наш порубежник, норвежец. Сулль Иваныч зовем мы его, Акулья Смерть.

У Сулля Ивановича лицо усталое, серое, глаза ввалились. Похоже, из-за него собрались. Что же могло случиться?

– Живет он в Норвегах, – продолжил Герасимов, – а промышляет уже несколько зим у нас, в Коле. Нынче вот на акул ходил с младшим Лоушкиным, – и показал в сторону кузнецов.

– Наслышан, – Шешелов улыбнулся норвежцу.

– После лова он был в Норвегии, а утром нынче вернулся в Колу. Вести привез нам нехорошие.

Герасимов перевел дух и старался спокойнее говорить: – В местечке ихнем, Вадсё, или Вассин, и далее еще – Вардгоусе хлеба и прочих съестных припасов нет. Зима на исходе. И у них долженствует быть крайний голод. Уже сейчас во многих домах есть нечего. А с каждым днем ожидается быть и того хуже.

Норвежец сложил на коленях руки, опустил голову. У Герасимова в глазах тревога. А Шешелов все не мог уяснить, что их привело в ратушу.

– И многие мужи там, норвежцы, – говорил Герасимов, подают такой голос: чтобы, дескать, спасти себя, жен и детей своих от голодной смерти, надо идти грабежом в Колу. В ней-де себе пропитание сыщем и тем спасемся.

Поверилось сразу. Надсадно забилось сердце. Внутри всколыхнулось, разлилось горячей волной. Тесен сделался воротник мундира. Повел головой, шеей. Вон зачем все пришли!

Поворочался в кресле, недобрым голосом проскрипел:

– Та-ак...

И заметил: лицо у норвежца изможденное, в синяках. Расшибся где, поморозился? Или крепко побит? И следил, как руками тот карманы ощупывает, закурить хочет. Пожалуй, ему хуже всех тут. О своих доносить не мед. Не дать бы промах какой в сердцах. Норвежца, пожалуй, обласкать надо, поподробнее разузнать.

Шешелов встал, вышел из-за стола, подсел к гостю, протянул ему свой кисет. Сказал глухо:

– Ты горькую весть принес, Сулль Иваныч. Но все же поклон тебе за нее великий.

Норвежец покивал головой согласно, но глаза не поднял. Достал трубку, набил табак.

– Значит, в ваших краях думают – в Коле можно добыть хлеб и рыбу и спастись тем от голодной смерти?

– Так, – норвежец смел крошки с сукна, ссыпал в кисет. Видно, что по привычке он все аккуратно делает.

– И понимают, что коляне тогда будут обречены на голод?

– Так, – кивнул ему Сулль.

– А сам ты знаешь, что в Коле немало людей, которые не имеют запаса до лета?

Сулль болезненно шевельнулся, отогнул воротник бузурунки, и теперь было ясно видно, что лицо у него в черных подтеках.

– Что это?

– Сулль хотел уговаривать там, – норвежец устало улыбнулся.

«Избит», – понял Шешелов. И спросил:

– Где?

У нас дома тоже есть место, где пьют ром.

– Свои били?

– Так, – серьезно кивнул Сулль.

Шешелов зажег и передал Суллю спичку. Исхудалое, измученное лицо.

– Что вас заставило прийти в Колу?

Сулль прикурил, медленно развернулся к Шешелову. Строгий, усталый взгляд.

– Кола тоже есть дом Сулля. Есть друзья, промысел. И Сулль так понимает: нельзя воевать с Кола. Море одно. Всегда вместе. Как можно мне приходить к Афанасий, к Никита, – Сулль трубкой потыкал в сторону, где недвижно сидели кузнецы-братья, – если мой сосед или брат приходил к нему, – как это? Цап-царап? Грабил?

– Да, да, – покивал в раздумье Шешелов. – А когда они хотят в Колу? И как: морем, сушей?

Сулль пожал плечами:

– Может, завтра, может, сегодня. Или еще десять дней. Так, морем. Голод – плохо. Грабил – еще больше плохо. Пройдет год, десять, много. Дети Колы все будут помнить. И Сулля дети знать будут: я грабил в Кола Афанасий. Очень стыдно.

– Кто у вас есть там? – куда-то в сторону кивнул Шешелов.

Но Сулль его понял.

– Старые родители, брат.

– Ваши одноземцы знают, что вы пошли к нам сказать?

– Так, – кивнул Сулль.

Герасимов тихо и уважительно спросил:

– Скажи, Сулль Иваныч, вправду сказывают: твой дом поджигали? Ты про это не говорил.

Сулль встрепенулся, поднял прямо глаза:

– Почему вы знаете?

– Лопарь твой сказал.

Сулль перевел взгляд на Шешелова:

– Это маленько было. Не надо про это.

– И одноземцы тебе помогали тушить? – не унялся Герасимов.

– Да. Тушили. Везде есть друзья. Мало, правда. – И усмехнулся горько. – Друзья всегда мало... – И опять попросил Герасимова: – Не надо об этом. Оно там, между нас.

Представилось, чего стоило норвежцу сказать о своем намерении и его исполнить. Если не случится чуда и никто не подвезет норвегам хлеба – голод у них затянется. И все зло людей ляжет виной на Сулля. Ему не простят.

Там посчитают его шаг предательством. А у всех народов за это не только проклятье, но и кара всегда шла следом.

– Вам нельзя туда возвращаться.

У Сулля глаза на миг дрогнули. И упорство, и обреченность, и отчаянная решимость в них. Покачал отрицательно головой:

— Это мой дом, люди. Надо идти.

— Вас могут убить в гневе. Сделать калекой, – Шешелов не считал нужным сглаживать что-то.

Сулль кивнул:

– Я понимаю. Но там мой дом, бог, земля, сердце. Все там. Здесь друзья и соседи. Там друзья и родные. Их грех – мой грех...

Шешелов понял: он вернется, если даже надежды не будет. И с горечью заключил: а ее, похоже, как раз и нет.

– Когда же вы обратно?

– Отдохнут олени – сразу.

По-доброму-то норвежца к награде бы за геройство. Но этого никогда не будет. Понять и оценить некому. И захотелось отблагодарить его. Увидеть радость бы на его лице, в глазах. Да, пожалуй что одарить надо.

Шешелов поднялся, обогнул стол, достал из него футляр. Хорошей работы и отличного боя держал он в ящике два пистолета. Положил на стол. Сказал мягко Суллю:

– Позвольте. Мне хочется подарить вам.

– Мне? – изумился Сулль.

– Вам. – Шешелов открыл ящик. – Вы сказали: будете возвращаться. Кто знает, как там придется.

Сулль открыл футляр, посмотрел, повертел пистолет в руках. Сказал благодарно:

– Хорошая работа! – Поднял глаза на Шешелова. – Это большой подарок.

– Они и боя отличного, – Шешелов обрадовался, что подарок пришелся по душе.

Сулль бережно положил пистолет в футляр, закрыл тихо и отодвинул. Прижал к груди руку:

– Благодарен русскому начальнику. Вы носите хорошее сердце. Но Сулль не может принять подарок. Сулль не может иметь оружие.

– Почему? – удивился Шешелов. – Вас там могут убить.

У Сулля проступила в глазах тоска, та, прежняя, собачья, он закрыл веки, кивнул головой:

– Могут. И это плохо. Не хочется помирать. Но я знаю своих. Это может стать – как это по-русски? – порог! За него не все могут пойти. А это, – показал глазами на пистолеты, – я убью один, два. Меня убьют. И все будут злы на Колу... – Сулль медленно, тяжело опираясь на стул, поднялся.