Кола - Поляков Борис - Страница 62

К Коле подошли далеко за полночь. В слабом месячном свете спящий город казался незнакомым. Ни дыма, ни огонька. Снег на крышах делал дома приземистыми. Крепость и даже собор казались низкими, словно осели от стужи в землю.

Сулль стал править в Тулому. В устье шняка по полной воде легко шла.

– Андрюха, – позвал Смольков. Голос его от простуды хриплый, – нам сичас куда-то на ночлег надо. Хозяйка-то нас не ждет.

У Андрея этого и на уме не было. Ну, ждет не ждет, не прогонит же. Но на душе враз тоскливо сделалось.

Смольков попросил Сулля:

– Ты хоть сегодня возьми нас с собой, а, Сулль Иваныч? И баню ты обещал.

– Сегодня все пойдем к нам, – сказал Афанасий. – И баня и ужин у нас найдутся.

– Нет, – возразил Сулль, – это негоже. Ты не есть хозяин.

– Пошто забижаешь, Иваныч? Наш дом всегда хлебосольный. А кто приведет гостей, Никита ли, я ли, – в дому все рады.

– Нет, – сказал Сулль, – ночью, всем сразу, чужим, нельзя.

По тому, как строго говорил Сулль, как Афанасий заколебался, Андрей почувствовал, что с возвращением в Колу в их отношения новое что-то входит. В становище, казалось, ничто не отделяло их со Смольковым от Сулля и Афанасия.

– Ништо-о! – беззаботно сказал Афанасий, – сразу домой сбегаю за ключом к амбару, а потом и договорим.

Сулль смолчал.

Афанасий стал часто оглядываться на Колу, бродил веслом. Сулль, потерпев, окликнул:

– Надо ровно!

– Ровно, ровно, – сказал Афанасий. – Я смотрю, спят коляне. В тепле, с бабами... Слышь, Сулль Иваныч. А мы будто нехристи в ночи маемся.

– Да, да, – отозвался Сулль, – я тоже вижу из шняки, с бабами спят, маются.

Андрей по тону их понял: так они просто словами балуются. Посмеялся вместе со всеми, а беспокойство не проходило. «Чего это вдруг? – думал. – Считай, – пришли в Колу, рядом отдых, радоваться бы надо, а ровно бы кто обидел».

Сулль правил к берегу. Афанасий отдал Андрею весло и стал перебираться на нос. Было слышно – будто молитву, он повторял негромко: «Слава богу, слава богу. Слава те господи, живы все возвратились». Наверное, Афанасий крестился. От слов его, ни к кому в шняке не обращенных, Андрею вдруг тревожно стало. Он снова почувствовал могучую ярость вздыбленного моря, услышал сквозь вой ветра дикий крик Сулля, приказавшего сбросить за борт улов, увидел Афанасия, жалко ерзавшего руками по жиже, его взгляд, застывший на акуле. Будто со стороны, увидел вдруг обозленного Смолькова с топором в руке, себя, продрогшего до костей. И понял смысл слов Афанасия: «Живы все возвратились».

Когда шняка ткнулась в припай льда у берега, Андрей снова подумал, будто снял с себя груз: «Слава богу, вернулись». Опустил весла, привстал и молча перекрестился. И не было для него удивлением, что Сулль и Смольков последовали его примеру.

После разгрузки шняки втащили ее на берег, амбар закрыли, и все пошли к Афанасию. На безлюдных улочках тихо, безветренно. Мелкий снежок скрипит под ногами. К стуже дело. В домах сонный покой и тепло угадываются. Шли торопливо и кучно, ежились и сопели простуженно, мечтая продрогшим телом о жаркой бане и сытном ужине с водкой.

Афанасий рассказывал, как радостно встретили его дома. Андрей заметил: тесно они идут, друг к дружке стараясь держаться ближе. И когда разгружали шняку, тоже слаженно получалось. И потом, как с ключом пришел Афанасий, как слушали его и вытаскивали шняку на берег и устраивали подкладки. Каждый старался помочь другому.

Было радостно, что позвал к себе Афанасий, что удачно закончен лов. Но когда Сулль закрыл амбар и сказал: «Теперь хорошо», Андрею вдруг стало жаль, что завтра им вместе уже никуда не надо. И все, наверно, так подумали.

Афанасий спросил:

– А тут вблизи, слышь, Сулль Иваныч, в заливе-то, акул нельзя бить?

– Да, да, все можно, – Сулль опять отшутился, – только сначала баня нужен, погреться.

Афанасий задворками вел. Дворы за домами крытые, улочки от построек сузились. Зачем так тесно дворы поставлены? Места в округе вон сколько. Когда у Андрея в деревне пожар случился... старики после просторней строились. Так там от нехватки земли скупость. А тут ее вон не меряно.

Прошли огородами, перелезли через забор, повернули за угол. Всполошенные, их облаивали собаки.

– Теперь рукой подать. Никита баню пошел подтопить. Сами они вечор, говорят, отмылись. Угли еще не остыли. А там и Нюшка управится у печи. – Афанасий гостеприимно все обещал, щедро.

Он на лову еще часто про свой дом рассказывал. Кто что делает в нем, как смеется, говорит, ходит. По обычаю, зубоскалил будто, но занятно вспоминал, с отрадой. И Андрею не раз казалось – он давно там всех знает. А про Нюшку слушать особо приятно было: живут же на свете такие красавицы! Теперь ее имя напомнило встречу на шхуне: шлепал он босыми ногами по палубе, штаны на себе подтягивал, а она видела и смеялась. И неловко стало и беспокойно: сейчас он ее увидит, а она возьмет да и начнет при всех насмехаться.

У ворот ожидал с фонарем Никита.

– Я уж потерял вас. Долго нет. Пойду, думаю, помогу. Озябли, поди? – Никита поставил фонарь на землю, жал руки им, обнял каждого по-родственному, здороваясь. Радость непоказная.

– Ты про баню не позабыл? – спросил Афанасий.

– Что ты, что ты! Баня, считай, поспела. Я и веники туда снес, и квас, и травки принес для духу. Все чин по чину...

Никита поднял фонарь, пропустил всех в ограду, закрыл на засов ворота. Движения неторопливые, голос благожелательный. Совсем не такой Никита, как в кузне.

Весь он, большой и ладный, отдавал доброй силой.

У крыльца метался на цепи пес, не зная, лаять ему иль радоваться. За домом двор крытый. По другую руку забор. И видно даже при свете месяца: все в ограде у места, все чисто, крепко и ладно.

– Сразу в баня? – спросил Сулль.

– Туда, туда. Провожу я. – Никита положил на плечо Сулля руку, и они пошли через двор к огороду.

То, что Никита сам за воротами ожидал, что обнял и их, ссыльных, будто не работники они Сулля, а ходили с ним на паях, Смолькову тоже пришлось по нраву. Он дернул Андрея, выставляя кадык, мотнул бородой вслед Суллю:

– А этот нехристь: «Нельзя чужим!»

Афанасий увидел, понял и засмеялся. Смольков обернул все шуткой: пошел за Суллем вприпрыжку, делал рожи, показывал в спину кукиши. Получалось смешно и не зло. Афанасий давился смехом. И все вдруг стала простым и легким. Будто груз с души сняли. От приветливого Никиты, от светящихся окон дома и даже от смятения собачьего источалось тепло радушия, надежность приюта, гостеприимство.

В предбаннике жарко. Смольков первым сбросил одежду. Вздрагивающий, поджарый, приплясывая, пощупал бока, поиграл пальцами на ребрах, будто он гармонь пробовал, дурачась громко икнул, заблеял по-козлиному и, чтоб спину поротую не видно было, боком упрыгнул в мыльню.

Афанасий хохотал от души. Смеялись Сулль и Никита. А из мыльни разливисто и тягуче послышалось:

Пойду ль, выйду ль я,

Пойду ль, выйду ль я-а-а...

Голос Смолькова сорвался. Он закашлялся, заблеял козлом дурашливо и замолчал.

Недавняя стужа, когда даже пальцы отказывались служить, начала забываться. Ее никогда не было. И страха перед зыбкостью шняки на крутых взводнях тоже ними да не было. И щемящей тоски по суше, и горечи от своей бездомности. Только миг настоящего остался.

Но больная нога напомнила: все было. Андрей осторожно снимал штанину. Повязка сдавила ногу, прилипла к ране. Колено кругом припухло. Дрожь зябко бродила в теле.

– Вон что оно, – Никита взял плошку с коптящей ворванью, присел к Андрею. – Болит?

Пройдет! – отмахнулся Андрей.

Никита заботливо осмотрел колено.

– Ничего страшного. Мойся смело, а я мазь тебе принесу. Дня три-четыре – и затянет. – И, прежде чем встать, спросил: – Акул-то бить страшно было?

Андрей поймал его взгляд на ноге Афанасия, понял: знает Никита про случай с акулой. Оттого и их, ссыльных, как дорогих гостей, встречает. Из-за Афанасия. И позавидовал дружбе родственной. Но от внимания Никиты неловко стало. Хотелось ушедшую простоту вернуть, сказать шутейное что-нибудь. Тая боль, выпрастывал осторожно ногу, ответил весело: