Кола - Поляков Борис - Страница 102

Нюшка выдержала строгий, с укором взгляд и отрезала для себя пути.

– Ему нужно только судно. А я не царевна из сказки у моря ждать. – И неожиданно для самой глаза заполнились слезами, губы скривились, и Нюшка срывающимся в плач голосом открыла самое сокровенное: – Я уже маленького себе хочу-у!

Все пережитое за последнее время: необходимость таиться и обманывать, опасенье за свою и Андрея судьбу, боязнь Кира, невозможность поделиться бедой с бабусей, – все это всколыхнулось разом. Нюшке жалко стало себя, она уронила на руки голову и заревела в голос.

Бабуся подошла, обняла за голову, успокаивая, жалела:

– Полно, Нюшенька! Полно! – И спросила погодя, вкрадчиво: – А ты ничего не скрываешь от меня?

Нюшка уткнулась в мягкий бабусин живот, плакала навзрыд, горько, не в силах унять слезы.

– Не-ет, – лгала бабусе правдиво.

– Ох, пришла, видно, твоя пора. Замуж надо тебе. Замуж.

– Никто не бере-ет! – Нюшка утирала рукой соленые слезы, размазывала их по щекам. – А я ребеночка хочу-у.

Бабуся ласково гладила ее, маленькую будто.

– Что тебя не берут – неправда. А от кого же ты ребеночка хочешь?

Сквозь слезы Нюшка услышала хитрость и оттого, что сказать не могла правду, заревела больше еще.

– Все равно. Лишь бы маленький был, с ручками! – И думала об Андрее. Просветленные у него стали тогда глаза: не попятится он, не откажется. И засмеялась сквозь слезы его лицу, лгала бабусе, спасаясь плачем. – От себя-я... Пусть будет какой хочу-у...

И бабуся, похоже, поверила, засмеялась, вторя ей:

– Пусть, пусть. Только вот беда наша – не бывает так. Без отца дети не получаются. А то бы мы их, мужиков-то, и знать не знали...

Солнце с каждым днем теперь поднималось раньше. Ночи короче становились и светлее. К пасхе набухли почки. И хотя в вараках еще кое-где белел снег и земля оставалась сырой и холодной, но в заветрии начала оживать трава. Дни пошли чередой лучше один другого, все в солнце, и стебли, робко зеленея, тянулись к свету. На Николу лопнули на деревьях почки, а из них поутру, неожиданно, будто брызнули молодые листья. Голые ветки деревьев сразу закучерявились, кинули тень, а вараки в округе оделись в зелень.

Старики такого раннего тепла по весне не помнили. На завалинках, на лавочках у ворот они грели старые кости, пророчили: ведренным будет лето. Течение в море от жарких стран подошло нынче близко к Мурману. И олень вон в тундре зимнюю шерсть скинул. А вернее примету и сыскать трудно.

Но приметы не сразу сбылись. После Николы вешнего неожиданно накатила буря. Свет заслонили тучи, стемнело. Холодный ветер ломал на деревьях ветки и крутился, вздымал их к небу. Ударил дождь, крупный, с градом. Ветер наваливался на дома, ронял заборы, поднимал крыши, срывал от причалов шняки и уносил в залив. Молнии слепили глаза. Коляне в страхе попрятались по домам.

А ночью все стихло так же, как и пришло, – сразу. Утром разведрилось. Встало солнце. Бури будто и не бывало.

Шняки коляне потом нашли, и крыши со временем починили. Только обломанные с деревьев ветки сиротливо в песке валялись. Молодые их листья завяли скоро, пожухли от солнца, но так зелеными и остались, словно с ранней гибелью никак не могли смириться.

В кузне наверстывали упущенное за пасху, от зари до зари ковали. Ратуша повелела строго: каждый двор лестницу должен иметь, ведро, топор и багор пожарные, кадки, заполненные водой. Все уготовить в доступном месте, на другие нужды не трогать. По дворам ходили десятские, за ослушание грозили штрафом.

Теперь возле кузни народ круглый день толкался. Уходили одни, приходили другие. Покупали себе поковки, заказывали, в долг брали. Точило на козлах с водой в корыте Никита велел за ворота выставить. Оно скрипело и шебаршило там целый день. Возле него будто на посиделках: смех, пересуды, говор. Старики и там сидели, на солнце хохлились. После бури это от них пошло: молодые ветки с деревьев пооторвало – по старинным приметам, быть войне.

Она уже шла, сказывали, в теплых странах Молдавии и Валахии, далеко, за большою рекой Дунаем. Войска русские в прошлом годе столицы этих стран взяли, а вот крепость, Силистрией называется, отобрать у турок никак не могут. И сейчас стоят под ней.

И еще говорили: скоро в Колу чиновник явится, писать новобранцев в армию. Крепостные волю получат после войны.

В кузне слушали разговоры эти, ковали. Афанасий учил Андрея кузнечному ремеслу. Когда поковка была попроще, у горна ставил. Тут Андрей старался особенно: полоску из огня вынимал проворно, в нужном цвете, зубило под удар Афанасия точно ставил.

В тот памятный день работа как никогда хорошо шла. Андрей жары и усталости совсем не чувствовал. Багры у него будто сами собой ковались.

Полоска невелика, две четверти. Нагретый ее конец надо расплющить в веер, дырку пробить под гвоздь, а веер загнуть воронкой. Не зевай лишь, куй, покуда горячее. Не успеет сгореть цигарка – полбагра сделано. Со вторым концом еще проще: нагреть, разрубить до воронки вдоль и отдать Никите. На второй наковальне он концы пригладит и завострит: один прямо, другой загнет в полумесяц. Багор готов.

Никита за ними не поспевает, и Андрей сам закончил один багор. Подержал щипцами его, оглядел любовно: не хуже, чем у Никиты. Бросил на пол в кучу, мигнул Афанасию:

– Ты чего не похвалишь?

Афанасий показал большой палец, молча качал меха. Он норовил от горна подальше. Кивнул Андрею, показал за дверь кузни:

– Помыться бы, а?

К обеду пришла жара, парной духотой заползла в кузню. А тут два горна пылают. Андрей с Афанасием поснимали рубахи, работали полуголые – одни косынки на шее, – однако пот все равно ручьем льет.

Никита глянул на них, смеясь. У него тоже лицо потемнело в копоти, лоснилось, только зубы в улыбке да глаза белые.

– Обойдетесь и без мытья...

Лоушкины сегодня на именины званы. И Никита не давал роздыху, спешил дневную работу закончить.

Андрей развел руками: куда, мол, денешься. Заложил в горно новые заготовки, подбросил угля и пошел попить. Потянулся с улыбкой: Нюша обещала ему уйти с именин пораньше.

В воротах кузни малец появился, босой, юркий, всматривался в полутемень, искал глазами. Андрей вспомнил: по осени были они со Смольковым на встрече Кира. Малец этот тогда поймал монету. С тех пор ишь как вытянулся. Вспомнилось, как мальцом сам заглядывал в двери кузни. Зачерпнул ковшом воду, стал пить. Коноводит малец, наверное. Ишь, сзади трое еще возникли.

– Дядя Никита! Передать наказали: домой просят.

Никита спешил молотком, на мальца едва глянул.

– Меня? Что стряслось?

– Сулль Иваныч погинул! Акулья Смерть.

Из ковша плеснулась вода. Смолк говор, перестало скрипеть точило. Все повернулись к мальцу. Никита распрямился у наковальни.

– Ты что мелешь, зуек? Как погинул?

– Не знаю. Домой сказали позвать. Там они ждут.

– Кто?

Андрею почудилось, как из темных углов кузни вернулось эхо и будто ударило по вискам: погинул! Сулль Иваныч погинул! Жара обернулась холодом, стукнули о ковш зубы, вода полилась. Андрей опустил ковш, дрожа вытирался рукой, не сводил глаз с зуйка.

– И про Сулль Иваныча передали тебе? – Никита поковку кинул.

– Нет, это я сам знаю.

– Откуда? – Никита почти кричал.

– За Еловым норвежская шхуна стоит. Она поутру еще якорь кинула. А брат Сулля Иваныча с лопарем на шняке пришли, вас ждут. Шхуна, сказывают, опасается подходить к Коле, – зуек охотно, взахлеб рассказывал.

Никита глянул на Афанасия, на Андрея, бросил щипцы, молоток, торопливо стал снимать фартук.

– И мы, – сказал Афанасий. Он выбрасывал из горна заготовки, рассовывал инструмент.

Спешно закрыли кузню, рубахи уже на ходу надевали. Шли по улочкам торопливо, будто могли еще отвратить беду. Андрей оглянулся на повороте: за ними от кузни тянулись люди. Догоняя Никиту и Афанасия, Андрей ускорил шаг, и, словно подхлестнутые, они все затрусили, молчаливые, в грязной одежде, убыстряли и убыстряли бег, не обращая внимания на взгляды встречных.