Дураки и герои - Валетов Ян - Страница 28
- Предыдущая
- 28/77
- Следующая
– Перед нами – это перед Россией.
– Он говорил от имени России?
– Он всегда говорит от своего имени, ты же знаешь. Но интересно не это, – сказал Кручинин с какой-то стылой интонацией в голосе. – Интересно то, что, если верить Мангусту, этот вопрос обсуждается и на высшем уровне…
– Да? Мангуст, как всегда, осведомлен и в курсе. Это он сказал тебе об Ультиматуме?
– Да об Ультиматуме теперь и в магазинах говорят, – отмахнулся Кручинин, – только шепотом, чтобы, не дай бог, не арестовали. Ты что, думал, что это все еще великий секрет? Кто же будет такую угрозу безопасности страны в тайне держать? Это, знаешь ли, не мудро! Угроза благополучию народ объединяет почти как совместная пьянка… Ты себе не представляешь, как Вольфович радовался сегодня в прямом эфире! Да десять лет пропаганды сделали меньше, чем неделя слухов о том, что вы нам смеете грозить!
– Мы? Вам? – переспросил Сергеев, представил себе, как разорялся столп российской политики, и, не удержавшись, хмыкнул. – Слушай, неужели у вас кто-то воспринимает все эти угрозы, как реальные? Бред! Уж ты-то знаешь цену всем этим визгам и воплям! Неужели ты обеспокоен?
– Да.
– Серьезно?
Кручинин помолчал, только в трубку было слышно его дыхание.
– Я бы плевал на все эти слухи, если бы не Мангуст. Ты же знаешь Мангуста. Он обычно не шутит.
– Андрей Алексеевич, конечно, крут, но все-таки не настолько, чтобы грозить целой стране. Сложно, знаешь ли, сделать, чтобы все хохлы сразу стали русскими по мановению его руки. Почти невозможно. А Мангуст у нас пытается вершить судьбами мира методами командира роты. Думает, что он генералиссимус, а на самом деле давно уже отставной капитан. Знаешь, он был у меня перед выборами… Тоже рассказывал, что мне пиз…ц! И, как видишь, я жив.
– Я слышал эту историю, – сказал Саша. – И знаю, что вы не договорились. Он о тебе зло говорит, Миша. С такой, знаешь, улыбкой… Нехорошая такая улыбка. Я бы на твоем месте ждал пакости. Чего он от тебя хотел?
– Он хотел, чтобы я промолчал.
– О скандале с контейнером, как я понимаю?
Сергеев хмыкнул, но ничего не сказал. Кручинин знал многое. Но далеко не все. Все ему знать не полагалось. Не потому, что Михаил ему не доверял, просто ему хотелось, чтобы Сашка пожил подольше.
– Но эту историю давно все забыли, Умка! Тогда еще какой-то журналист погиб, кажется… Его взорвали, что ли? Из-за этого старья Мангуст на тебя ядом дышит? Да?
– Не только из-за этого, – сказал Сергеев, не вдаваясь в подробности. – У нас, знаешь ли, для этого вполне достает причин. Самых разнообразных.
– Я знаю, – отозвался Кручинин после небольшой паузы. – Наверное, это потому, что из тебя вышло совсем не то, что он растил… Кто бы мог подумать? Он же был нам как отец. И мне, и тебе… Всем нам. Я же помню, как он учил нас. Как помогал в нужный момент. Как вытащил нас с Кубы, в конце концов!
– Ну, – жестко сказал Сергеев. – Когда нет отца настоящего, конечно, сойдет и такой. На то и расчет делался нашими воспитателями. Одиночество, Сашка, делает людей покладистыми. Мы же все были сиротами, любой мужик, который нам полчаса уделил, тогда казался отцом. Так?
– Нет, не так! Он вытащил нас с Кубы, Миша, – в голосе Кручинина залязгал металл. – Если бы не он – я давно был бы покойником! И ты, Умка, был бы покойником! А сейчас не надо так говорить! Ты представь себе, что он болен. Просто съехал с катушек! Понимаешь!? Ему тяжело! Ему помочь надо!
– Боюсь, дружище, – сказал Сергеев вполголоса и оглянулся, не слушает ли кто, – что именно сейчас Мангуст нормальнее, чем всегда. В добром здравии и твердом разуме.
– Судя по той швали, которая с ним рядом сейчас вышагивает, – ты ошибаешься!
– А почему ты так думаешь? Почему, Сашка? Ты реагируешь на чернорубашечников, как бультерьер на мышей! А для него это родная среда! Тут его слова снова падают на благодатную почву! Ты вспомни, как Мангуст умеет вещать! Он среди них, как рыба в воде! Они же ему в рот глядят!
– Как мы когда-то смотрели? Да, Умка?
– Да! Как мы когда-то смотрели! Он же психолог, Саша! Его на это учили! Психолог, который точно знает, куда надавить, а где погладить… Чем его речи, собственно, плохи? Все так прозрачно, убедительно и понятно! Что он говорит не так? Призывает ставить интересы России на первое место? Так об этом и Крутов постоянно говорит! Хочет ограничить миграцию? Молодец Мангуст! Мыслит государственно! Ведь достаточно приехать к вам в Москву на недельку, и становится понятно, что он прав абсолютно! Только прав – да слишком мягок, не до конца последователен! Миграцию надо не ограничить, а запретить! Навечно! Русское должно принадлежать русским! А чужих надо высылать. В тундру высылать, алмазы добывать – там работать некому! Хочет Мангуст, чтобы руководящие должности занимали славяне? Так что в этом дурного? Ничего! Отлично! Предъявил родителей паспорта – и в руководство! Только это все было, Саша, – сказал Сергеев устало. – Не так давно было.
На одном из табло появился номер его рейса и под сводами зала забился птицей голос диктора.
– Национальная идея – это здорово, – продолжил Сергеев, вставая. – Здорово – потому, что понятна каждому обывателю. И поднять национальное самосознание до непредставимых высот мечтает любой самый мелкий вождь. А тут мелких вождей нет! Все крупные – великая страна, как-никак! И экономика развивается, и сомнения в правильности выбора тонут в растущем благополучии! Надо только не забыть концлагеря построить повместительнее. Для черных, рыжих и инакомыслящих. И заборами обнести повнушительнее. Что за демократия без колючей проволоки? Могу даже слоган подбросить для компании по трудоустройству. Труд освобождает. Слыхал такой? Ничего не напоминает?
Кручинин помолчал немного – в трубку было слышно, как он щелкает зажигалкой, закуривая, как с едва слышным свистом выпускает дым между плотно сжатых губ.
– Ты философ, Умка. Ты у нас умный. А я практик. Поэтому спрошу еще раз, конкретно: мне больше не встречаться с Мангустом? Тебе наплевать, что он задумал? Ты его не боишься? Так, Миша? Не боишься настолько, что не хочешь знать его планы?
– Боюсь, – признался Сергеев не столько Сашке, сколько самому себе. – Боюсь, Вязаный. Боюсь, потому, что не знаю границы, на которой Мангуст остановится.
– Ты же сказал, что он недостаточно крут, чтобы грозить целой стране…
– Он-то, может быть, и недостаточно крут, вот только страна об этом не знает…
– Все шутишь…
– А что остается? Он говорил что-то конкретно?
– Нет.
– Предлагал встретиться еще?
– Да. Завтра. Ты приедешь?
– В конце недели.
– Раньше никак?
– Извини, никак! Я уже вхожу в самолет.
– Ладно, не маленький. Справлюсь.
– Ты не обижайся за концлагеря… Я понимаю, что…
– Брось, – перебил Сашка. – Мы все демократы известные – там, куда пошлют. Если помнишь, мы с тобой всю жизнь не гражданские свободы защищали, а гражданские войны устраивали. Так что я не обиделся. Просто прошу – если ты до сих пор не понял, что это серьезно – прислушайся. Это серьезно. Настроения сейчас такие, что скоро начнут бить гастарбайтеров. Просто так, за здорово живешь.
– Ну, их там у вас миллиона три! Всех не побьют…
– Справятся, – возразил Кручинин. – У нас народ талантливый. Видел бы ты морды тех, кто с Мангустом ко мне приходили. Эти справятся. А вот Мангуст – он морды бить не станет. Он у нас мужик основательный. Он пакость крупную придумает. Такую, чтоб была заметна на общечеловеческом уровне. Ладно, друг… Я позвоню завтра. После встречи.
– На рожон не лезь, а? – попросил Сергеев, улыбаясь молоденькой стюардессе, встречающей его у люка. – Соглашайся со всем…
– Это ты меня учить будешь? – спросил Вязаный с иронией. – У тебя что по курсу вербовки и противодействия вербовке было? А? А у меня пятерка! Так что давай без поучений! Не волнуйся, завтра услышимся!
Но назавтра Сашка не позвонил.
Звонок раздался только поздно ночью, в среду, когда только что вернувшийся в Киев Сергеев снова стоял в очереди на паспортный контроль, запертый, как крыса в лабиринте, между двумя границами.
- Предыдущая
- 28/77
- Следующая
