Морские истории боцмана Катрама - Сальгари Эмилио - Страница 2
- Предыдущая
- 2/25
- Следующая
Одобрительный гул экипажа сопровождал эти его слова. В далеком плавании развлечений немного, и затее капитана обрадовались все. Только боцман Катрам ворчал себе что-то под нос непонятное: то ли от облегчения, что избежал цепей, то ли досадуя, что развязать язык ему теперь поневоле придется.
ПРОКЛЯТЫЙ КОРАБЛЬ
Но делать нечего, и, усевшись поудобнее на своем бочонке в окружении всей команды, папаша Катрам приготовился рассказывать. Море было спокойно, на небе ни облачка, так что все, за исключением рулевого, собрались на палубе. До порта назначения было еще далеко, и времени, чтобы выслушать все двенадцать историй, к которым приговорил его капитан, у нас было достаточно.
Выпив одним духом добрый стакан кипрского вина, чтобы прояснить себе мозги и промочить горло, старый моряк неторопливо набил свою трубку и, оглядев собравшихся суровым взглядом и дождавшись полной тишины, начал глухим, замогильным голосом:
— Я уже стар, очень стар. Почти все мои сверстники умерли. Те кто знали меня еще юнгой, давно покоятся в глубинах морей. Я жил в те времена, когда верили в корабли-призраки, в заклятия, которыми можно разверзнуть морские пучины или утишить бурю, в коварных сирен, которые поют за кормой корабля, в морских духов и морского царя. Сейчас не верят больше ни во что: вы называете эти истории выдумками стариков, но вы ошибаетесь. Папаша Катрам своими глазами видел многое из этого: и сирен, и воскресших мертвецов, и корабли-призраки, и морского царя.
Он остановился и внимательно поглядел на нас, произвело ли должный эффект его заупокойное предисловие. Никто не шевельнулся, все затаили дыхание. Лица юнг и некоторых молодых матросов слегка вытянулись. Только капитан оставался спокоен, иронически улыбаясь в усы.
Помолчав немного, чтобы лучше собраться с мыслями, папаша Катрам затянулся и продолжал:
— Не помню точно, когда это случилось, с тех прошло уже немало лет, но, будучи еще совсем молодым матросом, я нанялся на большой трехмачтовый клипер, из тех, которые уже не встретишь в морях. Все изменилось, и корабли, и люди… Прежде этот парусник назывался «Санта Барбара», но капитан — жестокий, мрачный человек, к тому же ужасный сквернослов и богохульник, который не боялся ни Бога, ни дьявола, — переименовал его в «Вельзевул».
Нехорошие слухи ходили об этом судне, которым командовал такой капитан. Поговаривали, что каждую ночь из глубины его трюмов доносится звон цепей и какие-то странные стоны, что в кают-компании и на спардеке матросы видели какие-то туманные силуэты, которые тут же исчезали, не дав как следует разглядеть себя, что на верхушках мачт появлялось иногда призрачное голубое пламя. Шептались еще, что каждую ночь какой-то темнолицый, весь в черном, невесть откуда взявшийся незнакомец входил в капитанскую каюту, после чего из нее до самого утра слышался звон бокалов и стук игральных костей. Одни утверждали, что сам мессир Вельзевул навещает по ночам капитана, другие говорили, что это тот несчастный моряк, которого за три года до этого несправедливо повесил на рее наш капитан, — темная история, о которой толком никто ничего не знал. Но, в общем, матросами владел страх, и, когда корабль причаливал в каком-нибудь порту, хоть один да обязательно сбегал, опасаясь плохо кончить с таким капитаном, который знается с преисподней и у которого какие-то сложные отношения со всякими выходцами из нее.
Один аббат, который хорошо знал нашего капитана, еще до рейса пытался убедить упрямого нечестивца вернуть кораблю прежнее название, но он лишь смеялся в ответ. А название «Вельзевул» осталось.
Рейс был долгим и трудным, мы прошли вдоль почти всю Атлантику, но, странное дело, ни одна буря не потревожила нас, ни один шторм не трепал. Однако на борту от этого не сделалось веселее, поскольку стоны и голоса, доносившиеся из трюмов, что ни день становились слышнее. Ни один из нас не отваживался спуститься в трюм ночью, и даже днем лишь в сопровождении двух или трех других. Я сам готов был лучше три вахты подряд отстоять, лишь бы не спускаться в эту черную бездну.
Время от времени с наступлением сумерек вахтенный замечал на горизонте какой-то гигантский трехмачтовый парусник, двигавшийся параллельным курсом, точно сопровождая нас. Но стоило лишь кому-нибудь прибежать на его крики и навести подзорную трубу в эту сторону, как трехмачтовик, словно бы растворившись в густеющих сумерках, исчезал. Мы, молодые, гадали, что бы это мог быть за корабль, но старые матросы, осенив себя крестным знамением, вполголоса произносили: «Летучий голландец».
Они рассказывали нам, молодым, про этот страшный корабль-призрак, погубленный некогда его безбожным капитаном и осужденный вечно скитаться по пустынным морям. Время от времени он нуждается в новом матросе, но попасть на этот проклятый корабль может лишь безбожник, продавший свою душу дьяволу, такой, например, как наш капитан. Вот матросы и поговаривали, не по его ли душу явился этот корабль. Хотя встреча с «Летучим голландцем» ничего хорошего не сулила и всем нам.
Так оно и случилось уже на следующий день. Мы покинули как раз берега Африки и направились вокруг Южной Америки в Кальяо. Едва земля скрылась из виду, как случилось несчастье: один из наших матросов сорвался с реи и утонул, прежде чем мы успели спустить на воду шлюпку. На следующий день рея с фок-мачты рухнула у ног капитана, едва не убив его самого. На третий день буревестник пролетел три раза над нашим кораблем, резко снижаясь всякий раз над каютой богохульника-капитана.
Буревестник — птица бурь и штормов, она приносит с собой несчастье. Многие верили, что это душа погибшего моряка, того самого, что упал с мачты — и она явилась предупредить нас о какой-то беде.
Суеверный ужас овладел всем экипажем. Плавание, так плохо начавшееся, не могло кончиться хорошо: что-то страшное нависло над нами — все чувствовали это инстинктом. И только капитана это нисколько не беспокоило: он сквернословил и богохульствовал еще больше, бросая вызов судьбе. Казалось, он сходил с ума, напиваясь каждый день до помрачения сознания, а по ночам по-прежнему из его каюты доносился звон бокалов и стук игральных костей.
И вот однажды, когда мы подходили уже к мысу Горн, воздух потемнел и море страшно взволновалось. Над черными валами с белыми гребнями быстро спускалась темнота, а ветер выл среди снастей и стонал, точно пели какие-то дьявольские голоса.
В трюме раздавались — и все отчетливо это слышали — странные шумы. То звон цепей, хотя цепей никаких там не было, то грохот, точно кто-то пытался пробиться к нам изнутри, то какие-то ужасные стоны и заунывные голоса. Вы скажете, что это скрипели шпангоуты. Ничего подобного — это я вам говорю, папаша Катрам! — шпангоуты не умеют так выть и разговаривать.
Спускалась ночь, на палубе было уже темно, и легкая дрожь пробежала у многих из его слушателей. Юнги притиснулись поближе к матросам, матросы — поближе к офицерам. Слышно было, как вода журчит под форштевнем судна, настолько глубокое молчание царило на корабле. Все глаза были устремлены на боцмана, который, казалось, стал выше ростом и выглядел таким же призрачным и пугающим, как те привидения, что населяли его «Вельзевул».
— Ближе к закату, — продолжал папаша Катрам мрачным голосом, — вдали показался скалистый мыс Горн — страшное место, могила многих мореплавателей. Тут море, казалось, удвоило свой гнев, а на небе то и дело вспыхивали ослепительные молнии. От грома дрожали все мачты нашего судна, а волны вздымались так, словно океан хотел встать на дыбы.
Испуганный, растерянный, весь экипаж дрожал и молился, и только один капитан — нет. Стоя на своем капитанском мостике, он страшно проклинал Небо и, хохоча, взывал к сатане, чтобы тот помог ему обогнуть этот мыс. Он бесновался так, что готов был перекричать саму бурю, он утверждал, что Вельзевул не оставит в беде свой корабль.
В этот момент над пенистыми гребнями волн появилась какая-то черная точка. Она быстро приблизилась к нам, и все увидели, что это был буревестник, тот самый, что пролетел уже над палубой после смерти матроса. Догнав наш корабль, он трижды облетел вокруг нас и сел на верхушку грот-мачты.
- Предыдущая
- 2/25
- Следующая
