Рассказы о Гагарине - Нагибин Юрий Маркович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/13
• Следующая

Иван Николаевич моргает, сморкается, и, жалея его, я говорю:

— Иван Николаевич, дорогой, там всё решается в доли секунды. Разве могли они такой долгий разговор вести?

— Городской, образованный человек, а не знаешь, что там всё на других скоростях происходит! Там и кровь быстрее по жилкам бегает, и голова быстрее соображает. Они ведь не треплют языком, как мы с тобой, а посылают быструю мысль прямо в шлемный телефон. У них всё по реактивным скоростям рассчитано…

Иван Николаевич справедливо укорил меня в невежестве, мне никогда бы не додуматься до такого своеобразного поворота теории относительности. Но до его высокой веры я сумел подняться.

Теперь во мне уже не вызывали сомнения долгие уговоры Серёгина, объяснявшего Гагарину, что тот не имеет права жертвовать собой, потому что он принадлежит не себе, а всей нашей планете и всему, что вокруг планеты. И если к нам прилетят люди с далёких звёзд, то они очень строго спросят с землян за Гагарина, сделавшего первый шаг навстречу звёздам. И ещё Серёгин говорил, что без Юры осиротеют все дети. И как им объяснить, почему не уберегли Гагарина? Но Юра на всё отвечал, что спастись они могут только вдвоём, а для одного себя он спасения не хочет. Серёгин ещё что-то говорил, видимо, приводил последние доводы, но я уже не узнал какие, потому что голос Ивана Николаевича, давно спотыкавшийся, вовсе оборвался.

Он вытирал морщинистое лицо большими бурыми ладонями, и я вдруг понял, что старый одинокий человек, рассказывая эту историю, в которую верил всем сердцем, прощался с Гагариным, как со своим сыном, прекрасным, знаменитым, так неоправданно рано ушедшим сыном…

Генерал-полковник поколдовал над сейфом, и тяжёлая, толстая дверца распахнулась бесшумно-легко, как если бы обладала невесомостью. Его чёткие, короткие движения приобрели такую бережность, словно он хотел пересадить бабочку с цветка на цветок и боялся повредить нежную расцветку крылышек.

Он положил передо мной тетрадь не тетрадь, блокнот не блокнот — книжицу в сером переплёте. Я раскрыл её и увидел несколько неровных строчек, написанных шатким почерком. «Вошёл в тень Земли…» Сердце во мне забилось — это был бортовой журнал Юрия Гагарина.

Генерал-полковник показал мне обгорелые бумажные деньги: десятки, пятерки, трешки, их нашли после катастрофы вместе с именным талоном на обед в куртке Гагарина, повисшей на суку дерева. До того как обнаружили этот талон, теплилась сумасшедшая надежда, что Гагарин катапультировался.

И ещё остался бумажник, а в нём, в укромном отделении, хранилась крошечная фотографическая карточка, даже не карточка, а вырезанный из группового снимка кружочек, в котором — мужское лицо. Так снимаются школьники, студенты техникумов и курсанты военных училищ по окончании учёбы, служащие в юбилейные даты своего учреждения и почему-то — революционеры-подпольщики в пору нелегальных съездов. Даже себя самого трудно бывает отыскать на подобных снимках — столь мелко изображение.

Кого же вырезал так бережно из групповой фотографии Космонавт-1, чьё изображение хранил так застенчиво-трогательно в тайнике бумажника? Это нестарое, сильное, лобасто-челюстное лицо принадлежит недавно умершему Главному конструктору Королёву. Он дал Гагарину крылья, Гагарин облёк его мысль в плоть свершения. Вдвоём они сотворили величайшее чудо века. Но внутренняя их связь была ещё крепче и значительнее, нежели принято думать.

Прекрасная мужская скромность, страшащаяся умильности и слезницы, не позволила Юрию Гагарину попросить фотографию у старшего мудрого друга, и он вырезал её ножницами из случайно попавшегося ему группового снимка и всегда носил с собой, возле сердца.

К Гагарину был прикован взгляд всех современников, ему выпало редчайшее счастье быть любимцем века. На него смотрели с восторгом, удивлением и нежностью тёмные, светлые, узкие, круглые, раскосые, молодые, старые глаза, но никто не видел его так проницательно, как Королёв. Главный конструктор говорил: если Гагарин будет по-настоящему учиться, из него выйдет первоклассный учёный. С его великолепным, ясным и мускулистым мозгом можно многого добиться в науке.

Раньше приходилось слышать: Королёв и Гагарин — это мозг и рука. О Королёве долгое время никто ничего не знал в широком мире. Он был засекречен. Но теперь-то мы знаем, что создатель советского космического корабля был не только Человеком мысли, но и Человеком действия, волевым, смелым и вместе — расчётливым и непреклонным в достижении поставленных целей. И мозг, и рука. Прощаясь с Гагариным, мы провожали в последний путь не только Героя, Человека действия, бесстрашного Исполнителя чужого замысла, но и — как некогда сказали о Пушкине — «умнейшего мужа России»…

Герман Степанович Титов — один из самых ярких людей, с какими сводила меня щедрая жизнь. Бывают же такие счастливо одарённые натуры! Блестящий лётчик и спортсмен, он пишет стихи и прозу, выразительно декламирует, прекрасно разбирается в музыке, сам поёт и заразительно лихо пляшет.

Мы встретились в Звёздном городке, и я не заметил, как промелькнул хмурый мартовский денёк, и сейчас трудно поверить, что всё бывшее там уместилось в одном коротком дне.

Приехал я к Титову в связи с предполагавшейся постановкой большого художественного фильма о Юрии Гагарине. Эту дерзкую мысль вынашивала киностудия имени Горького, а мне предстояло писать сценарий.

— Что вас интересует? — спросил Титов.

— Всё, — ответил я.

— Ну, если всё, так слушайте, — и неожиданно включил магнитофон.

Вначале было лишь смутное бурление сильных мужских голосов, затем шум примолк, и кто-то звонко, рублено произнёс тост расставания с хозяином дома.

— Это мне проводы вчера устроили, — пояснил Герман Степанович. — Николаев получил назначение на место Гагарина, а я на место Андрияна. — Он коротко усмехнулся. — Продвигаемся по службе помаленьку… Мы весь наш мальчишник на плёнку записали. Под старость будет что вспомнить.

Я с огромным интересом прослушал эту запись сдержанного мужского веселья с хорошими песнями и каблучной дробью, с добрыми шутками и розыгрышами, с тем подчёркнутым молодечеством, что должно прикрыть грусть, неизбежную, когда нарушаются привычные связи…

Как я понял, забегал на огонёк Алексей Леонов, самый весёлый из звёздных братьев, остальные же гости принадлежали к числу «нелетавших космонавтов». И сквозь шум застолья, музыку и песни, шутки и подначки порой прорывалась чья-то тоска о полёте в неведомое — когда же придёт долгожданный день?..

— Мой корабль уже строится!..

— Сказал тоже! Хорошо, если в проекте. Вот мой скоро стартует!..

Но это особая тема, за которую я не решаюсь браться…

А потом Титов читал мне свои записные книжки. Большинство записей касалось, естественно, космонавтики, но были и сжатые, острые характеристики разных людей и событий, оценки прочитанных книг, увиденных фильмов и спектаклей, отзывы на явления международной жизни.

Особенно интересны записи, посвященные Гагарину. Едва ли где найдёшь такую широкую и многогранную характеристику Космонавта-1, как у Германа Титова. Он открыл мне глаза на громадную общественную деятельность Гагарина.

Каюсь, я воспринимал его бесчисленные поездки по белу свету как затянувшееся праздничное турне. Всем хотелось взглянуть на человека, первым вырвавшегося в мировое пространство, и Юрий Гагарин с присущим ему добродушием давал полюбоваться на себя. Какая чепуха!

Ему не путешествовать, а летать хотелось, осваивать новую технику, двигаться дальше в своей трудной профессии, не терпящей остановки, застоя. Но он знал, как веско сейчас его слово, как верят ему люди, а в мире столько жгучих проблем, столько розни, жестоких противоречий, и надо делать всё возможное для человеческого объединения.

• Предыдущая
• 12/13
• Следующая