Ленька Охнарь (ред. 1969 года) - Авдеев Виктор Федорович - Страница 87
- Предыдущая
- 87/211
- Следующая
— Чего пришли? — встретил Яким исполкомовцев и глянул на ходики на стене. — Через сорок минут вынимать буду, — отрежу. Свеженького захотелось?
Заремба отрицательно покачал головой.
— Хлеба нам твоего не нужно, Яким. Скажи, знал ты, что за Охнаря другие пни корчуют?
Волосы у пекаря были рыжевато-белокурые, а чубчик, всегда чуть приспущенный на лоб, серповидным концом подымался кверху. Для колонии Яким одевался даже щеголевато: в ловко и неприметно заштопанные галифе, совершенно крепкие сапоги, неизвестно где и на какие средства раздобытые, и городской пиджак с разными пуговицами. Правда, в таком виде он только ходил по вечерам гулять на село, дома же зачастую разгуливал босиком, перемазанный мукой.
Окинув исполкомовцев спокойным взглядом своих сонных выпуклых глаз, Яким сказал:
— За этим и пришли?
— Иль пустяком считаешь?
— Натурально. Из-за этого и подметки бить не стоило.
Юсуф сердито сплюнул в угол и тут же растер ногой.
— Зачем болтай? Человечий душа больше всякий деньга. Охнарь учит нада.
— Знал? — вновь в упор спросил Заремба пекаря.
— Положим, знал. Чего дальше?
— Стерва ж ты, Яким!
— Ну и дурило, — засмеялся Пидсуха. — Эку невидаль нашел в колонии: лодыря! Забыл, как в годы организации отсюда под винтовкой отправляли в реформатор? Как горлохваты нарезали на волю вместе с марухами? Что Охнарь, поросенка украл? Или поджег. .. пекарню? Селянских кугутков облапошил! Я увидел — лишь посмеялся. Каждый, Владька, живет, как умеет. Ты же, к примеру, не подался назад в скорые поезда пассажиров потрошить? И Юсуф не подался. Ворочаю я в этой печке деревянной лопатой? Так И Охнаришка: или втянется в рабочий хомут, или шею сломит, и попадет за решетку. Зачем же я буду вмешиваться в его судьбу? Кричать: «Тпру! Стой!»? И без кнута к каким-нибудь воротам приткнется. Я легавить не сторонник.
Юсуф покраснел от гнева, схватил с подоконника осколок стекла.
— Тебе что этот человек, что это стекло? Да? Один шайтан? Каменная сердце, — ткнул он в грудь пекаря. — Уй, нихарашо. Тьфу!
— Засел ты, Яким, тут, будто на хуторе, — со злостью оглядев выбеленные стены и чистый стол, выпалил Владек.— Колонистский куркуль! В шею бы тебя отсюда, на поля буряки полоть, косить сено. Вот поставим вопрос на собрании.
Уперев руки в бока, Яким громко расхохотался. Ноги его были широко расставлены, голова закинута, и смеялся он почти до слез, от души.
— Уморили! Ой, живот заболел! Да хоть сейчас уйду из пекарни! Ну и оторвал ты, Владька. Только кого же вы, мудрецы, на мое место поставите? Может, Охнаря? Гляди, как бы не пришлось вам опять меня упрашивать вернуться. Чем загрозил: буряками, сеном! А потаскайте-ка за меня воду, порубите дрова... вот эти пни! Поломайте спину. Помесите хлебы, пошвыряйте в печку. Да не проспите, не то убежит тесто; Ох и уморили, дурилы!
Яким действительно был незаменим на своем месте. Никто из колонистов не мог бы так хорошо выпечь хлебы. Они у него получались пышные, подрумяненные, с дырочками в мякоти. Верхнюю корку Яким смазывал яичным белком. Работал он за двоих и очень ревниво относился к своей славе. Раза два Колодяжный направлял к нему выучеников, но молодой пекарь прогонял их. «Нерадивые. Лишь путаются под ногами». Ребята ж говорили, что просто Яким не подпускал их к печке, ругал за каждый неверный шаг и все делал сам. Паращенко благоволил к усердному пекарю и закрывал глаза на его своевольство, на частые отлучки в село, на новые сапоги. Да и не только заведующий ценил Якима. Его одного из всех колонистов принимали в свою компанию нехаевские парубки и востроглазые сельские модницы. Даже степенные, усатые хлеборобы, владельцы густых садов и многочисленных гусей, которым так легко на лугу втихомолку открутить шею, брались за шапки, когда Яким, одетый в городской пиджак, потряхивая серповидным чубом, степенно шел по улице и ловко бросал в рот семечки.
— Незаменимых людей не бывает, — не совсем уверенно проворчал Заремба.
— А то подбил им Охнарь очки, — не слушая исполкомовцев, продолжал Яким, — они и кинулись розыск заводить. Сами со своими лодырями возитесь. Ладно, погоняйте отсюда, мне сейчас хлебы вынимать.
У крыльца колонии уже давно замер гул рельса — звонок на работу. Юсуф, уходя, плюнул в сторону пекаря. Заремба, идя за ним, неизвестно кому погрозил кулаком. А Яким, оставшись один, пробормотал про себя:
— А Охнарь молодчага, дал им жизни. С таким можно дела делать. Только жидковат, шею сломит.
Драка на поляне окончательно открыла Охнарю глаза на колонию. Нечего и надеяться пожить здесь по-человечески. И действительно ли Заремба, Охрим Зубатый, Юсуф, Юля Носка знали вкус тюремной похлебки? Может, заливают? Пасть до такой степени, чтобы идти на сыск за своим товарищем, отбирать карты! «Подмазываются к дикобразам. Без мыла хотят в фраера пролезть». Дольше тянуть здесь не имело смысла, и Ленька решил бежать. Надо только запастись чем-нибудь на дорогу. Не было еще случая, чтобы он уходил из какого-нибудь детдома с пустыми руками.
Однако ни воровать, ни бросать богадельню в одиночку не годится. Мелкое жулье, беспризорники были всегда крепки спайкой, товариществом. Дружной ватагой легче жить и заниматься своим опасным ремеслом. Да и скучно, как неприкаянному шарику перекати-поле, толкаться по белу свету. И Охнарь стал искать напарника для будущего грабежа, обдумывал, что лучше свистнуть в колонии.
Ему уже рассказали о том, как Яким Пидсуха встретил на пекарне исполкомовцев-активистов. Накануне драки у Бакитькиного хутора Яким приходил в лес за сухими корягами для печи, сушняком на растопку и видел, как Охнарь обыграл в карты «френчика» и заставил работать за себя. И тогда, на поляне, и позже, на крыльце веранды, яблоки у Охнаря он отбирал по закону сильного и немого соучастника: так поступали люди преступного мира. Значит, Яким «свой»? Так про него и передавали. Жили Пидсухи в селе, недалеко от знаменитого Гуляй-Поля — гнезда батьки Махно. Якимов отец с пулеметом на тачанке и под черным знаменем сопровождал в походах гривастого атамана и то ли сгинул от пули бойцов Котовского, то ли затерялся за Днестром в просторах Румынии, куда улепетывали остатки разгромлённых банд. Мать Якима гнала самогон, в хате их часто слышались разгульные песни, пьяный, бешеный перепляс каблуков; потом она загадочно исчезла из села, и никто ее больше не видел. Одни говорили, будто ее увез анархист поп-расстрига, другие — что Пидсушиха испугалась чекистов и сама сбежала в просторы далекого Алтая. Осиротевшего хлопца поглотила жадная улица. Несколько лет назад его судили вместе с тремя другими беспризорниками: они накинули петлю на шею пожилой, богато одетой женщине, потащили ее в подворотню, чтобы ограбить, но по дороге она скончалась от удушья.
Охнарь задумался: не сгодится ли ему Яким в товарищи? Правда, великоват, настоящая колокольня, да не один ли черт? Конечно, в колонии он пользуется почетом — пекарню доверили, но все же не похож на активиста: на собраниях не выступает, не призывает лучше ишачить, держится в стороне. Едва ли такой окажется предателем и выдаст.
Осторожно действовать Охнарь не любил и не умел. Дождавшись, когда колонисты разбрелись по спальням, он тихонько отправился в пекарню. За соснами дотлевала заря, и казалось, что там разбросан жар, головешки от погасшего костра. На хуторе у Бакитьки хрипло надсаживался пес, потом вдруг начинал визжать, точно его били. Охнарь зябко ежился: что это холодно стало, никак, туман опускается? Света в окошках не виднелось, и он подумал, не завалился ли парень на кровать, когда едва не наступил на его длинную босую ногу и вздрогнул.
Яким тихо, как домовой, сидел на пороге, дверь в чулан была открыта. Он был в одних трусах, смутно выделялись здоровенные плечи, темные от загара длинные руки. Наверно, решил перед сном подышать свежим воздухом, вечер-то, оказывается, душный, роса и не собиралась выпадать, скорее похоже, что с неба еще оседает дневной зной.
- Предыдущая
- 87/211
- Следующая
