Ленька Охнарь (ред. 1969 года) - Авдеев Виктор Федорович - Страница 75

• Предыдущая
• 75/211
• Следующая

Он перешел на другую сторону улицы: нехорошо долго торчать возле того дома. Модька говорил, что при «скачке» на частную квартиру стремщика ставят редко: лишь когда берут магазин, который охраняет сторож, учреждение. Наоборот, в иных случаях именно стрем щик вызывает подозрение соседей: торчит и торчит какой-то чужак у темного дома. Зачем? Сейчас положение другое: шухеру может наделать прислуга, а то вдруг хозяева раньше времени явятся от помирающей тетки… Поэтому ему в «малине» советовали держаться проще: будто он сам с этой улицы.

Вспомнился Леньке рассказ Двужильного о знакомом стремщике Илюхе Музыканте. Илюха когда-то мечтал поступить в духовой оркестр, имел трубу, доставшуюся от покойного отца. Идя на дело, он всегда трубу брал с собой, а когда Попадал в облаву, вырывался от милиционеров, кричал: «Безобразие! За что хватаете? Я иду с урока от профессора Ямпольского!» На вопрос: «Да умеешь ли ты дудеть-то» — тут же вынимал из чехла трубу и громко играл «Интернационал». Это означало: «Бегите! Легавые! Облава!» Его отпускали, но убегали и воры, «работавшие» рядом в доме.

Ох и ловкачи эти деловые!

О себе Охнарь забыл. Тревогу он испытывал лишь за тех, кто обрабатывал квартиру.

Что это? Посветлело. Ага — луна! Луна выглянул осторожно, как милиционер из-за угла, потом опять скрылась за тучкой. Долго уже Ленька ходит? Пять минут? Пол часа? Вдруг вывернется какой человек, спросит, чего о; здесь торчит? Ответ у Леньки давно заготовлен: «Жду дядю Василья. Зашел на часок к тетке Палаше». Так звали вдову жившую в полуподвале напротив дворника.

Скорее бы уж они выносили барахло и грузили на из возчика. Конечно, чем больше узлов наберут воры в доме тем больший фарт! Нынче ночью он забогатеет и тогда найдет девчонку, как Модька. Не потому ли он опять и убежал из детдома? Там когда еще вырастешь, получишь на руки профессию, заживешь самостоятельно. А тут, на «воле», вс< сразу. В хазе никто не скажет: «Нельзя. Ты еще мал». Здесь никто не остановит: «Нехорошо. Что люди о тебе подумают?» Все можно. Вот это свобода…

Однако сифонит. Кожанка на Охнаре задубела, холод пробрался за шиворот, обнял грудь, спину. Охнарь начал передергивать плечами, хлопать руками крест-накрест, как это делают извозчики, чтобы согреться. Напряжение ослабло, он уже не мог думать только о зексе, в голову полезла разная дребедень.

Вдруг вспомнился Ростов-на-Дону и как он однажды, выйдя в новых штанах на улйцу, чтобы похвастать перед ребятами, упал в лужу. Жива ли тетка Аграфена? Кажется, сто лет не видел ее. Всплыло лицо Федьки Монашкина: хороший был корешок. Вот бы кому Ленька рассказал о стремке, угостил завтра в ресторане.

Ни с того ни с сего в памяти возникла реклама, увиденная в Екатеринославе, в окне магазина: «КТО ПЬЕТ МОЛОКО — БУДЕТ ПРЫГАТЬ ВЫСОКО», «КТО ПЬЕТ МОЛОКО— БУДЕТ БЕГАТЬ ДАЛЕКО». И был нарисован улыбающийся краснощекий молодой человек с молочной бутылкой в руке, похожий на жизнерадостного идиота.

Вот Пашка Гром, наверно, работает на заводе, может уже инженер. Тот своего добьется. А его, Леньку, наверняка ожидает долгосрочная тюрьма. Не сейчас, конечно, в будущем…

Охнарь задумался, сердце сжалось-сжалось.

Пробив тучи, вновь выскользнула блеклая луна. Задрав голову, Ленька засмотрелся на рыжий до белизны, плоский бегущий диск. Ему вдруг показалось, что он находится на дне глубокой-глубокой темной ямы. Как далеко до луны! Большая она? Есть ли там люди? Хорошо бы забраться да посмотреть хоть одним глазком. Нет, никогда-никогда не удастся это сделать ни одному человеку! Какие-то горы видать. Вдруг бы из них сейчас выскочил… олень?

В соседнем дворе неожиданно громко завыла собака. За воротами послышался слабый, еле слышный стук, словно бы открывали дверь в полуподвале. Что это? И снег скрипит? Охнарь вздрогнул. Кажется, действительно скрипит? Проворно, словно хорек, скользнул он к дворовой калитке, тихонько и быстро открыл. Никого. Двор просторный, в глубине — два сарая; к сараям от крыльца пробита тропинка, которая ведет куда-то дальше, наверно к помойной яме. Темно. Свет уличного фонаря сюда не проникает.

А может, это кто за домом по улице прошел? Охнарь выскочил со двора, бросился к углу под фонарь. Никого. Завернул, побежал к углу следующей улицы.

Черная лохматая собака пугливо взвизгнула, метнулась из-под его ног и, скаля зубы, трусливо и зябко рыча, стрельнула прочь. Охнарь, затаив дыхание, вгляделся Даль совсем другой, соседней незнакомой улицы с огоньком лампочки у запертой лавки тонула в ровной и густой тьме. Померещилось?

Он вернулся назад. В груди холодной гадюкой свернулась тревога. Что делать: свистнуть? Хорошо: воры сразу выскочат, бросив половину награбленного, спросят, в чем дело. Что он ответит? Показалось? Вот, скажут, взяли лопуха в стремщики.

Надо погодить, только следить еще зорче. Вновь Охнарь ходит, останавливается, чутко слушает. Холод сильнее пробирается под кожанку, и это опять притупляет чувство опасности. Когда вдали слышится хруст снега или человеческие шаги, горячая кровь приливает к вискам, сердце начинает биться коротко и сильно и мускулы сокращаются в узлы;

Временами «дело» кажется чем-то далеким и неопасным. Временами рождается назойливое, тревожное, почти паническое желание: скорее бы, в самом деле, кончали там, в доме, да убраться бы восвояси.

В голову, как назло, лезут охранники, тюремная решетка, кровь…

Оказывается, стоять на стремке хуже, чем воровать самому. На «деле» совсем не замечаешь времени, кажется, что только считанные минуты прошли. Зря они там жадничают, Охнарь все чаще дул в красные озябшие руки, притопывал, «А в «малине» сейчас тепло, — подумал он и понял, что нора Просвирни для него уже дом.  Вернусь, хвачу стакашку винца». Захмелеет? Ну и что? Судьба — индейка, жизнь — копейка!

Опять на улице, за домами, завыла собака. Кажется, та же самая, что от него убегала? Чего она тут ошивается? Еще привлечет внимание. Тоже ведь тварь живая, небось чего-то хочет. Зябко ежась, Ленька медленно подошел к углу под фонарь. Надо все-таки глянуть, чего она там разоряется.

Внезапно перед ним, словно из сугроба, выросла черная фигура, за ней вторая, третья. Кепи с барашковой опушкой, перепоясанные пальто, на ремнях — кобуры, у переднего в руке наган. Мерещится, что ли?

«Легавые, — в следующее мгновение утвердилось в голове огольца. — Погорели».

Он оторопело смотрел на милиционеров и не мог шевельнуть рукой, не мог двинуться с места. «Кто-то продал. Надо свистнуть, подать сигнал». Охнарь испуганно таращил глаза.

— Стремщик! — подбегая, сказал кто-то из милиционеров,

— Совсем пацан!

— Бери его.

И тут Охнарь попятился, сунул два пальца в рот: изо рта вырвалось одно сипение. К нему метнулся передний милиционер, схватил за руку. Над Охнарем наклонилось разгоревшееся на морозе лицо, близко наплыли блестящие, напряженные суматошные глаза. Голая ладонь крепко зажала ему рот, оборвала сипение. Милиционер тяжело, запаленно дышал, на огольца пахнуло табаком.

— Спокойно, малый, — выдохнул милиционер. — Спокойно. Тебе ничего не будет.

А из-за угла бесшумно вынырнуло еще несколько черных фигур и позади них — бородатый мужик в тулупе и валенках.

— Ход со двора? — спросила одна из шинелей.

— Оттедова, оттедова, — поспешно подтвердил мужик. Пригнувшись, милиционеры проворно, один за другим, завалились в калитку. По забору от фонаря за ними скользили длинные уродливые тени.

Скоро все исчезли во дворе; казалось, эти черные скользящие фигуры действительно лишь померещились Охнарю. Но сам он стоял с зажатым ртом, часто дыша через нос, а его за плечо крепко держал милиционер. Захватили врасплох. Одурачили. Все кончено. Подвел. (Хоть, может, он совсем и ни при чем.) Сумели обойти, нагрянуть внезапно. Что придумать? Что придумать? Что? Стоило ему пошевельнуться, как широкая и теплая ладонь еще крепче сдавила его полураскрытый рот. Ладонь была мозолистая, твердая, и пахло от нее противным солоновато-сладким потом и табаком.

• Предыдущая
• 75/211
• Следующая