Ленька Охнарь (ред. 1969 года) - Авдеев Виктор Федорович - Страница 52

• Предыдущая
• 52/211
• Следующая

— Тише, зараза, крути, — огрызнулся он.

— Обожди, еще не так скрутим. Шпанка желторотая.

Факты говорили сами за себя. При обыске в отделении милиции у Охнаря нашли махорку в кармане. Насыпал он туда махорку для того, чтобы в случае неудачи кинуть в глаза обкрадываемой жертве. Правда, у него имелась и книжечка тоненькой рисовой бумаги «для курева», да разве легавых проведешь? Все улики были налицо. Дежурный оформил протокол, истец, свидетели подписались, и уголовное дело на Леньку было заведено.

Огольца втолкнули в просторную камеру уголовного розыска, наполненную арестованными. Вот он и в неволе. Раньше ему приходилось сидеть только в отделении милиции небольших городов.

С потолка на перекрученном шнуре спускалась запыленная лампочка, на стенах виднелись похабные рисунки, надписи. Окно, выходившее во двор, было забрано решеткой и смотрело десятком дробленых черных глаз. По обеим сторонам камеры тянулись нары, отполированные тысячами подследственных жильцов. На скамейке у длинного стола сидели двое мужиков и закусывали, наливая из остывшего чайника кипяток. Кучка молодых воров играла в самодельные карты; при появлении дежурного очкометы спрятали колоду, приняли невинный вид; как только он ушел, вновь стали играть. Охнарь съежился, не зная, что делать. Вот и сбылось пророчество тетки Аграфены: увидела б она его! Дурак, дурак, зачем намылился из детдома? Хоть бы весело покуролесил эти дни, а то «воля»-то опять оказалась вшивой, неприютной: ел больше вприглядку, спал одним глазом.

Ниже — тюрьмы падать, кажется, уже некуда! Охнарь не без любопытства огляделся.

— Что за микроба? — подойдя к нему, спросил заросший детина с толстыми губами, тупым сонным взглядом и неожиданно ловко дал швычка.

Охнарь ойкнул, схватился за голову:

— Чего лезешь!

— Здоровкаюсь с тобой, дурашка. Ай больно? А ты думал, в тюрьме пирогами угощают?

И он глупо расхохотался. Пожилой заключенный в короткой студенческой тужурке, сморщенной и побелевшей от носки, бросил детине:

— Не трожь. Ему небось и без тебя мильтоны шею накостыляли.

Народу в камере было как на базарной толкучке. Кто сидел на деревянных нарах, кто прохаживался из угла в угол, кто тихонько покуривал, ведя ленивую беседу. Пегий мужик с бороденкой набок, расстегнув штаны, искал насекомых. Ленька выбрал у стены свободное местечко, сел на полу.

— Впервой тут? — подсев к нему, спросил пожилой в студенческой тужурке, что заступился за него перед толстогубым детиной.

Оголец гордо и солидно подтянул штаны:

— Бери выше. Уже приводы имею.

— Молодец. Обкатываешься, значит. Кто не нюхал сумы да тюрьмы — не знает жизни. Верно говорю. Люди только тех уважают, кто кусается крепко. — Он показал пальцем на свои редкие желтые зубы. — Во. Зришь? Увидят, что слабый, норовят морду наперекос поставить. Если ж сумеешь ответить — сами отойдут в сторонку. Это я точно знаю, поверь. Да ты и сам небось заметил? На суде завсегда держись смело, отпирайся от всего. Понял? Главное — отпирайся, и отпонтуешься. Мне завтра решетка грозит, а думаешь, боюсь? Э, милок, жизнь, она и в тюрьме есть. Рано ль, поздно ль, а на свободу выйдешь.

— А чего мне могут припаять? — наивно поинтересовался Охнарь и рассказал, за что его посадили.

— Отдохнешь с месяц на казенном харче, да и все. После в реформатор пошлют, с малолетками вала повертишь… отъешь ряшку.

Заключенный поскреб спину, покосился на Охнаря:

— Деньжонок не имеешь?

Старый вор еще почесался.

— Так, значит, голый, как святой! А я думал у тебя на четвертинку разжиться. Признайся: может, заначил где в барахле? Нет? Жалко.

Он встал и ушел к нарам.

Здесь же на полу Охнарь и заснул поздней ночью.

На шестой день его повели в «стол привода» — большую комнату на первом этаже, наполненную арестованными. Ленька отошел к стенке, с любопытством приглядываясь к незнакомой обстановке. Большинство здесь было молодых парней с лихими взглядами из-под чубов, с голубыми от татуировки руками, в мятых пиджаках, одетых прямо на майки. Попадались и пожилые люди в приличных костюмах, все небритые, с угрюмыми взглядами. Выделялось несколько девиц с нерасчесанными волосами, в модных, замызганных юбчонках.

Час спустя Ленька уже знал, что здесь были и воры, и шулера, и спекулянты, и растратчики, и аферисты, и проститутки — «всякой твари по паре», как острили сами заключенные. Одни сидели на подоконниках, другие лежали на деревянных диванах, а то и прямо на полу, насунув на уши кепчонку. Возле батарей парового отопления жалось несколько озябших. Скудный свет проникал сквозь маленькие окошки, забранные решетками. Слышалась незлобивая ругань, каждый проклинал случай, который привел его сюда. Некоторые попали в уголовный розыск «на пустую» — захватили при облаве. Тут, в «столе привода», весь этот сброд должны были опознать — впервые ли каждый из них захвачен или давно занимается своим «промыслом», что в сущности, и предопределяло меру наказания.

Старые кореша или те, кто познакомился на месте, кучками сидели на полу. У подоконника собралась шумная компания. Почти все курили, и табачный дым лез в горло. Откуда-нибудь то и дело раздавался смех, восклицания.

Выбрав свободное местечко, Охнарь присел возле двух молодчиков, видно корешей, что уединились от братвы.

Вертлявый, с тоскующей по мылу кадыкастой шеей, выбитым верхним зубом негромко говорил:

— Хорошо бы пройти на липу. Если откроют задки, не миновать Соловков или Нарыма. Восемь судимостей у меня, проскочу ли? Может, не опознают, пофартит.

— Эх, неохота опять в кичу садиться, — сказал второй, низколобый, с черными негнущимися волосами, похожими на козырек, и мечтательно добавил: — Сейчас бы к Лизке. Хорошая у меня маруха, кроме меня, ни с кем не треплется. А потом бы завалиться в пивную «Минутка», клюкнуть бухляночку, вот это житуха!

Из комнаты вышел надзиратель с бумагами, громко выкрикнул:

— Самохин!

Вертлявый молодчик с выбитым зубом вскочил:

— Меня вызывают.

Его друг с негнущимися, словно козырек, волосами подсел к какому-то пожилому мужчине в очках, очевидно растратчику, понес какую-то околесицу, потом в азарте проспорил ему белье.

В углу играли в карты, и тут же, на глазах у всех, неудачник снял верхнюю рубаху, отдал. У забранного решеткой окна короткошеий малый с приплюснутой головой, словно вросшей в плечи, вставил в расческу тоненький листок из папиросной коробки и, как на губной гармошке, стал наигрывать «матаню». Двое молодых воров и девица пустились плясать, образовался круг, многие стали прихлопывать им в ладоши.

То и дело кого-нибудь вызывали в дактилоскопию, в кабинеты к инспекторам, и те уходили. Открывалась дверь в коридор, вваливались партии вновь прибывших. В «столе приводов» стало душно.

Прав был пожилой заключенный в студенческой тужурке: здесь шла своя жизнь. Леньке она была в диковинку, а кто-то считал ее своим бытом.

Возвратился Мишка Вертун с выбитым зубом.

— Отпонтовался? — с жадностью спросил его товарищ.

Вертун попросил закурить, и, когда брал папироску, рука его дрожала. Проговорил, потирая грязную кадыкастую шею:

— Раскрыли. Знаешь, кто инспектор второго района? Фомушка. У этого не голова — кладовка, все помнит.

Спрашивает: «Как фамилия?» Я: «Самохин». Тогда он: «А Никишин не ты? А Сергеев? Филимонов?» Я, понятно, отпираюсь. Он опять: «Снят у нас?» Я прикидываюсь, что не понял: «Чево?» Фомушка ткнул мне в нос фотографию, смеется: «Твоя? За фраера хотел пройти? В последний раз ведь обещал, что уедешь из Самары. Почему не уехал?» Я вижу, карта моя бита: «Уеду. Отпустите». Он: «Да теперь уж не беспокойся. На казенный счет отправим. С такой «историей болезни» — как социально опасного. Жди суда». Ну потом мильтон водил к роялю, на трех листах отпечатали снимок с пальцев… Грабеж ляпают.

Этот Фомушка был знаменитостью самарского уголовного розыска: о нем Охнарь слышал еще в тюрьме. Заключенные передавали, что у Фомушки была феноменальная память на лица. Стоило ему двадцать лет спустя глянуть на вора, и он определял, судился ли тот у них или нет. В каждом крупном городе в уголовном розыске был свой Фомушка.

• Предыдущая
• 52/211
• Следующая