Хозяева старой пещеры - Браун Жанна Александровна - Страница 31

• Предыдущая
• 31/38
• Следующая

Постепенно тьма перед Митькиными глазами просеялась. Из-за тёмного облака вылился зеленоватый лунный свет и пронизал лес. По веткам сосен скользнули полоски света. Митька перевёл дыхание, чувствуя, как гулко колотится в груди сердце. Рядом с ним, под корнями вывороченной сосны, неспокойно спал Санька. Вот он повернулся, протянул руку и потрогал Митьку за ногу, словно и во сне проверял, не случилось ли что с другом.

— Сань, а Сань, — жалобно позвал Митька, — Сань, проснись…

— А? Чего? — Санька поднял голову, вглядываясь в темноту. — Ты чего? Спи давай… до света ещё не скоро.

— Я, эт-та… как его… не могу… Страшно.

— А мне, думаешь, нет? — Санька вздохнул и сел, прислонившись спиной к корневищу. Над их головой громадными когтистыми лапами вздымались к небу корни. При каждом движении мальчишек с корней тихо осыпалась холодная земля. Прошлым летом по Копаням прошёл низовой пожар, подпалив корни. Деревья повалились, образовав завалы. В одном из таких завалов ребята и решили заночевать.

— И чего ты удумал на ночь идти? — вздохнул Митька, придвигаясь ближе к товарищу.

— А то… Кимка небось на зорьке побежит. Пока доберётся, а мы уже тут, понял?

— Кимке только бы, эт-та… как его… чужое схватить, у самого-то ума не хватит что-нито построить… У-у, попадётся он мне. Сань, а может, плюнем, а? Ну её, эту пушку… Пускай Кимка подавится. Мы другую сделаем.

— Ладно, — сердито сказал Санька, — тебе-то, может, и плевать, а у меня руки по сю пору ноют. Во, ноготь сорвал, пока наладил.

— Ну да, меня мать ремнём выстегала за эти… колеса велосипедные, — с некоторой гордостью сказал Митька.

— Вот то-то и есть. Свой труд спасаем, не на чужое заримся… Да ты не трусь, Митяй, я счас костерок вздую, повеселее станет, — Санька поднялся, но Митька проворно вскочил и схватил его за руку.

— Не ходи, Сань, — вскрикнул он, дрожа, и шёпотом добавил, оглядываясь по сторонам: — Самое что ни на есть проклятущее место — Копани…

— Да брось ты… бабьи сказки.

— Не-е, Сань, вот ей-богу! Слушай. Э-э-э-э! — дрожащим голосом крикнул Митька.

— Э-э-э-э! — отозвалось во тьме. И тотчас же невдалеке что-то тяжело ухнуло: — У-у-у-ух! — и издевательски захохотало: — Уах-ха-ха-ха! Уах-ха!

Ребята, словно по команде, присели и прижались к сосне.

— Никак сова, — оправившись от испуга, небрежно сказал Санька. Впрочем, не совсем уверенно.

— Не-е, — одними губами прошептал Митька.

— Уах-ха-хах-ха! — снова прозвучало в кустах.

Санька съёжился, уже не пытаясь возражать. Наступила тишина. Над головами ребят тонко запел комар. Дрожащими руками Санька вытащил из кармана коробок спичек, чиркнул и, не глядя, ткнул горящей спичкой в землю. Потянуло дымком. Сухие листья вспыхнули. Красноватый огонёк высветил перекошенное страхом Митькино лицо, пробежал по траве. Санька торопливо подбросил в костерок хвороста. Потёр заслезившиеся от дыма глаза.

— Сова это или филин, — сказал он. Пляшущий огонёк придал ему уверенности.

— Не-ет, — Митька придвинулся к костру, — это Настасья Аникина. Бабка говорила, она каждую ночь по Копани бродит.

— Брось! — недоверчиво сказал Санька, ломая сушняк. Толстая ветка громко хрустнула. Санька вздрогнул и поспешно сунул её в огонь. Костёр вспыхнул ярким пламенем, сгустив тьму. Ребятам казалось теперь, что на всём свете они остались одни. Они, ночь и костёр. И если верить Митькиной бабке, где-то здесь, невдалеке от них, бродит по ночам Настасья Аникина. Снова что-то тревожно зашуршало в кустах. Санька и Митька разом оглянулись, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Она, — выдохнул Митька, — ей-богу!

— А ч-чего она… б-бродит?

— Ну как же, — Митька подпёр щёку ладонью. Глаза у него расширились и потемнели, — тебе бы так, ты бы тоже бродил, думаешь нет?

— Расскажи, — попросил Санька, — теперь всё равно не уснём.

Митька помолчал, словно собираясь с мыслями, и завёл тонким жалобным напевом. Так и казалось, что сидит у костра старушка и ведёт сказ.

— Давно это было. Ещё барин владел всей округой. Злющий был, жадный, ровно… эт-та… как его, фашист какой. И ходил у него в конюхах парень Павел Аникин. С виду Павел прямо богатырь был и с лица светел. Любили его люди. И жена ему попалась подходящая. Красивая. Как увидел её раз барин на покосе, и ногами затопал. «Подавай, — кричит, — мне твою Настасью в услужение — и баста!» Забоялся Павел и спрятал жену в лесу, а детей по людям распихал. Ещё пуще обозлился барин и велел Павла за непокорство батогами стегать. А Павел только кулак в рот себе пихает, чтобы и не вскрикнуть. Так молча и помер под батогами.

Митька задумчиво пошевелил хворостиной в костре.

— Как узнала Настасья про смерть мужа, взъярилась. Все усадьбы в округе спалила. Тогда приказал барин разыскать Настасьиных детей и увести их в лес, в непролазные болота. Побежала Настасья за ними в лес и пропала. Бабка моя говорила, что с тех самых пор и бродит она в Копанях, по ночам детей своих ищет…

Санька, видимо ободрённый, что в рассказе не было никаких ужасов, усмехнулся:

— Чего же ты её трусишь!

— Ну да… если она… эт-та… как его, нас за своих детей примет?

— Брось. Её дети с тех пор во какими выросли, — Санька поднял вверх палку.

— Эх ты! — Митька снисходительно улыбнулся. — Да она-то откуда знает! Она же их с той поры в глаза не видела!

Сражённый Митькиным доводом, Санька задумался.

— Враки всё, — наконец сказал он, — привидений не бывает.

Митька взглянул на него с сожалением, почесал за ухом и сокрушённо сказал:

— Да я и сам знаю, что не бывает, а всё одно… жуть берёт.

— Нечего бабьи сказки слушать, — насмешливо сказал Санька, — тогда и жуть не возьмёт.

Митька прилёг на локоть, чуть отвернув от огня раскрасневшееся лицо.

— Враки не враки, — задумчиво сказал он, — а так интереснее. Вот когда война с фашистом была, послал раз командир одного партизана мост взорвать. По которому эшелоны всякие ходят. Здоровущий был мост, весь как есть из железа сработанный. По нему день и ночь немцы на свой фронт танки и пушки гнали. Заложил партизан мину, а тут как раз эт-та… как его… целый поезд с немчурой шурует. Бах! Куда паровоз, куда вагоны! Фрицы орут, а партизан в лес, к своим. Только глядь, а у него нога вся эт-та… как его… в крови. А фашисты тем временем в погоню за ним. Бежал, бежал партизан что есть силы. Весь об кусты изодрался. Глядь, а перед ним поляна красивая, вся в цветах. «Ну, — думает, — отдохну маленько». Шагнул, а земля под ним качается. И вдруг выходит из кустов женщина.

«Куда ты, — говорит, — это же чаруса. По ней и заяц легконогий не сигает. Провалится в болото бездонное. Стойка здесь в кустах». А сама вышла на тропинку и в один момент эта-та… как его… в того самого партизана обернулась.

— Врёшь! — не выдержал Санька.

— Чесслово, не вру. Бабка говорила, ей тот самый партизан рассказывал. Увидали её фрицы и решили, что это он и есть, и ну за ним. А она по чарусе бежит, и ни одна травка под ней не колыхнётся. Ну, фрицы за ней — и все как есть в чарусу провалились. А настоящий-то партизан сидит в кустах и на всё это своими глазами смотрит. Пришла к нему эта женщина, она уже опять в себя перевернулась, и говорит: «Пойдём, я тебя на чисто место выведу». — «Не могу идти, — говорит наш, — нога болит». Взяла тогда женщина, сняла с дерева паутину, приложила к ране и косынкой с головы повязала. Встал партизан, а нога совсем эта-та… как его… ну, не болит, и всё.

— А чего она ему привязала? — спросил Санька.

— Наверно, эт-та… как его… пенициллин, чтобы быстрее зажило. Взяла она его за руку и повела. Долго шли и вышли в чистый лес. «Ну, теперь иди, — говорит, — тут наши недалеко». — «Постой, — говорит партизан, — ты кто? Почему ты меня выручала?» — «А потому, — говорит, — что ты за правду боец». И пропала. «Имя свое назови!» — это партизан ей вслед закричал. А из лесу ти-ихо так откликнулось: «Настасья Аникина-а!» И тут сомлел партизан. Проснулся, глянь, а он у самой партизанской землянки лежит, эт-та, как его… в кустах.

• Предыдущая
• 31/38
• Следующая