«Из пламя и света» (с иллюстрациями) - Сизова Магдалина Ивановна - Страница 52

• Предыдущая
• 52/118
• Следующая

Вонлярлярский тоже бедовый, хотя за лень Мишенька и зовет его «байбак»: целый день готов на кровати лежать. А уж Булгаков Костя — это такой повеса, балагур такой, что мертвого рассмешит: его за это великий князь Михаил Павлович любит. Отец — московский почтдиректор, человек солидный, а сын вышел страсть бедовый.

Ну теперь, благодарение богу, один год миновал, а через год и производство, хоть Миша и говорит, что один год в училище он за пять лет считает.

Так рассуждала бабушка.

А ее внук, попадая домой, не отрывался от книг, стараясь нагнать упущенное. Книги так называемого литературного содержания в школе прапорщиков читать не разрешалось. Господа юнкера при желании могли заняться этим в воскресный день — дома. Но большинство юнкеров предпочитали всем видам писательства бойко написанные анекдоты, над которыми можно было погоготать. Гоготали над своей «Школьной зарей», выходившей в рукописном виде каждую среду с самого начала 1833 года. И ради этого гогота старались все сопричастные «Заре» авторы, среди которых несравненными почитались два поэта: Степанов и граф Дарбекир. Их имена красовались под произведениями, написанными звучными стихами, получившими известность даже за стенами юнкерского училища. Читатели потешались над не вполне подходящими для цензуры поэмами «Уланша», «Гошпиталь» и «Петергофский праздник», не подозревая, что все эти поэмы сочинены всего-навсего одним юнкером: и вовсе не Степановым и не графом Дарбекиром, а просто Мишей Лермонтовым.

Правда, эти произведения были не такого характера, чтобы их можно было — упаси боже! — показать бабушке. Но зато юнкера вырывали эти листки с боем друг у друга и дрались за право первым прочесть их после вечерней зори, когда кончалось, наконец, все дневное расписание.

После часов, отданных шагистике и стрельбе в цель, после отупляющей усталости, после столь же отупляющего отдыха, пустых, ничтожных и часто непристойных разговоров господ юнкеров что могло остаться в душе? Ничего, кроме затаенного протеста против всего, что делается и говорится вокруг, ничего, кроме страстного ожидания дня свободы и конца мертвых для творчества дней.

Стихи умирали здесь, не прозвучав, как умирают растения без солнечного света.

Но в первый год обучения в Юнкерской школе Лермонтов еще пытался продолжать своего «Вадима».

Рассказ Раевского о том, что отец его бабушки был казнен пугачевцами, как и дед друзей Лермонтовых — братьев Шеншиных, — снова вернул его к этой теме крестьянского восстания. Тайком, скрываясь от воспитателей и от юнкеров, по ночам в пустом классе он пытался продолжать повесть о крестьянском мятеже, который поднял обездоленный горбун Вадим. Но, заметив, что за ним начинают следить, он скоро прекратил эту работу.

Кроме того, он слишком хорошо видел ее недостатки и понимал, что, наделив своего героя прежде всего жаждой личной мести, он снижает самый смысл поднятого Вадимом восстания.

Он не мог не чувствовать, что образы его главных героев и их язык кажутся отвлеченными и оперно-условными наряду с вполне реальными образами крестьян и их живой народной речью, и оставил эту повесть на двадцать четвертой главе, тщетно «перерыв для нее всю душу», как написал он Мари Лопухиной.

— Ловко! Ловко, Лермонтов!

— Что же ты, Курок? Сплоховал, брат!

— Ай да удар! Молодец, Лермонтов!

— Он всегда на эспадронах как бес бьется!

— Кончили, господа! — кричит офицер. — Сегодня отличные успехи в бою на эспадронах показал юнкер Лермонтов!

— Зато в маршировке ты, Маёшка, не блещешь! — громко говорит Курок и посматривает с явным превосходством на своего товарища.

Юнкер Лермонтов вытирает вспотевший лоб, натягивает на себя куртку, снятую на время сражения, и весело отвечает высокому юнкеру:

— Нет, я, брат, и в маршировке блещу — тем, что хуже всех марширую.

И, покрывая общий смех, громко заканчивает:

— Как и полагается Маёшке.

— Кому? — оборачиваясь, спрашивает офицер, ведущий с юнкерами занятия.

— Это сам Лермонтов так себя прозвал, Алексей Николаевич.

Юнкера обращаются с этим учителем попросту:

— Читали, Алексей Николаевич, французский роман про горбуна Майо?

— Чем же он на Лермонтова похож?

— Лермонтов уверяет, что фигурой.

— Сомневаюсь, Лермонтов. Господа юнкера, объявляю десятиминутный отдых, после чего идите в классы. До обеда у вас еще два урока. Что у вас сейчас?

— Закон божий! — отвечают со всех сторон.

— В таком случае торопитесь! Батюшка, вероятно, уже проследовал в учительскую.

— Лермонтов! — кричит кто-то. — Дай завтра на парадировку твой мундир надеть!

— Возьми сам у меня в шкафу.

— Мишель! — зовут с другой стороны.

Но Лермонтов больше не отвечает. В руках у него небольшой листок бумаги и карандаш, и он что-то пишет, уже не замечая того, что делается вокруг.

Он так и входит в большую пустую комнату, где происходят занятия юнкеров науками, и, подложив под листок бумаги твердую тетрадь, на ходу набрасывает на эту бумажку коротенькие строчки.

А отец Павел из учительской уже проследовал в класс. Он прослушал краткую молитву перед началом урока и поднялся по ступенькам кафедры. Расправляя обеими руками окладистую рыжеватую бороду, оглядел свою аудиторию, оглядев, кашлянул, потом промолвил: «Так!..», потом вздохнул и, наконец, спросил:

— Господин юнкер Лермонтов, на чем остановились мы в прошедший раз в изучении Ветхого завета?

— На бегстве евреев из Египта, — отвечает быстро Лермонтов, не оставляя своего занятия.

— Так-с, — говорит отец Павел. — Способности у вас отменные, юнкер, и памятью бог вас не обидел. Но помнить надлежит вам и то, что в библии событие сие именуется не «бегство», а «исход». А помимо сего, интересуюсь весьма узнать, — медленно и внушительно говорит отец Павел, сильно окая и постепенно повышая голос. — Интересуюсь весьма узнать, чем изволите вы заниматься во время, отпущенное начальством вашим для изучения закона божия? Что начертано на бумажке сей вашей рукой?

В наступившей паузе отчетливо раздается:

— А я молитву пишу, отец Павел.

Глаза отца Павла делаются круглыми от изумления, лицо принимает несколько растерянное выражение.

— Интересуюсь узнать доподлинно, что за молитву изволите слагать? Благоволите прочесть!

— «Царю небесный», — не поднимая глаз на отца Павла, отвечает Лермонтов.

Лицо отца Павла выражает умиление.

— «Царю небесный! Спаси меня!» — читает юнкер Лермонтов и на секунду умолкает.

Голова отца Павла начинает мерно покачиваться в знак полного одобрения и в знак помощи и сочувствия автору.

— Царю небесный! Спаси меня, — повторяет он с умилением.

продолжает юнкер Лермонтов. Голова отца Павла все еще по инерции продолжает покачиваться сверху вниз.

голос юнкера звучит умоляюще, —

Позади, в группе юнкеров, старающихся через плечо Лермонтова заглянуть в его бумажку, слышен сдержанный дружный смешок.

— Н-да-с… — говорит отец Павел растерянно. — Интересуюсь весьма узнать продолжение молений ваших!

— А тут уже и конец, отец Павел, — с невинным взглядом печальных глаз отвечает юнкер. — Вот он:

• Предыдущая
• 52/118
• Следующая