«Из пламя и света» (с иллюстрациями) - Сизова Магдалина Ивановна - Страница 36

• Предыдущая
• 36/118
• Следующая

— Слыхали, слыхали о вас, молодой человек, — сказал гость. — Мы с племянницей ехали по Молчановке и решили засвидетельствовать вашей бабушке свое почтение, а также просить ее, чтоб она отпускала вас на наши вечеринки. У нас молодежь бывает, скучать не будете.

Мишель поклонился.

— У меня есть друзья, которые в вашем пансионе учатся, — сказала девушка, — они мне ваши стихи читали.

Миша поклонился еще раз и подумал, что быть другом этой девушки — значит быть самым счастливым из смертных.

Был уже поздний вечер, когда карета Ивановых увезла их домой.

В эту ночь Мишель совсем не ложился. Он сидел на подоконнике в своем мезонине и смотрел, как медленно светлело весеннее небо, и вспоминал необыкновенное существо, посетившее их дом.

«Может быть, странно… может быть, даже неудобно явиться в дом так скоро после приглашения?» — спрашивал он себя уже не в первый раз, старательно застегивая свой новенький студенческий мундир и приглаживая перед зеркалом густые темные волосы.

Но он знал, что пойдет сегодня же в этот дом, чтобы еще раз увидеть эту девушку.

С непонятным ему самому волнением подходил он к ее дому. С непонятным волнением подошел к ней и встретил взгляд ее ясных глаз.

В этот первый вечер он почти не отходил от Наташи, наблюдал за ней в те минуты, когда она занимала гостей (их было немало), бледнея от радости, когда она обращалась к нему, и страдая, когда она говорила с другими.

И когда он уходил из этого дома, он уже знал, что влюблен бесповоротно, что она действительно необыкновенна и что с этого дня не слышать ее голоса, не встречать ясного взгляда ее невозможно!

В один ненастный и ветреный день 1830 года Миша, придя домой, пробежал прямо к себе и запер дверь. Против обыкновения он даже не пошел к бабушке.

Он положил на стол свежий выпуск «Атенея», торопливо развернул его и, найдя нужную страницу, провел по ней рукой, точно погладив напечатанные там строчки. Потом посмотрел на первое слово, стоявшее на верху страницы, и смущенно улыбнулся. «Весна», — проговорил он полушепотом и, так же полушепотом прочитав до конца, весь вспыхнул, посмотрев на маленькую букву «L», стоявшую вместо подписи. Впервые он увидел свое стихотворение напечатанным и не мог оторвать взгляда от этих четырнадцати ярко чернеющих строчек. Было удивительно, что все это он сам сочинил.

И не потому, что стихотворение было так уж хорошо, а потому, что напечатанное казалось ему чем-то необыкновенным.

Мысли и чувства, жившие до того только в глубине его души, стали теперь достоянием всех и точно зажили своей собственной, независимой от него жизнью. И это было так странно и в то же время наполняло его чувством какого-то чуть-чуть горделивого счастья.

И весь этот день — ненастный и знаменательный день — он был охвачен волнением, которого старался никому не показывать, радостью, о которой никому не хотел говорить.

Миша погасил свечу, и лунный свет осветил его комнату. Он смотрел на этот свет и засыпал и, засыпая, думал о том, что сегодняшний ненастный и ветреный день — знаменательный день его жизни.

Обычный шум в аудитории, казалось, не имел отношения только к одному студенту. Он сидел у окна и, облокотившись на подоконник, погрузился в чтение.

Он так был занят своей книгой, что не заметил появления на кафедре профессора.

— Господин Лермонтов, — произносит профессор громко, — пожалуй, можно теперь прекратить чтение?

Лермонтов перестает читать.

Но постепенно лицо его мрачнеет, взгляд делается скучающим и усталым. Он снова открывает книгу и, держа ее на коленях, незаметно читает.

Когда окончилась лекция, на что студент Лермонтов не обратил никакого внимания, профессор во второй раз обратился к нему:

— Скажите, пожалуйста, господин студент, что за книга так овладела вашим просвещенным вниманием?

Лермонтов ответил.

— Как? — Профессор забыл, что ему следует рассердиться. — Где вы достали этот ценнейший труд? Он только вышел…

— В моей библиотеке.

— Мне было бы чрезвычайно важно достать эту книгу на время. Чрезвычайно важно! Ежели бы вы…

— Пожалуйста, — сказал Лермонтов, протягивая книгу. — Вы можете брать из нее весь материал и для следующих ваших лекций.

Профессор с некоторым смущением взял книгу и покинул аудиторию.

Эта история облетела весь Университет, и слухи о «дерзком первокурснике» дошли до декана. Декан вызвал к себе студента Лермонтова для объяснений; но, поговорив с ним довольно долго, он в конце концов не нашел в его поведении «состава преступления».

— Это вполне порядочный человек, — сообщил он свое заключение в профессорской, — большая умница и весьма начитан. Свободолюбив, конечно, но что с этим поделаешь? Такова наша молодежь!

Вскоре после этого Лермонтов сидел у Алексея Лопухина.

— Согласись, Алеша, что ради профессоров в Университет ходить не стоит.

— Ох, Мишель, не криви душой! Не потому ли не слушаешь ты профессоров, что тебе жаль от своих стихов и драм оторваться? Ведь сколько ты написал! Только то, что знаю я, — посчитай! В одном этом году ты две драмы написал — «Испанцев» и «Menschen und Leidenschaften» и несколько поэм, а стихов-то, стихов!..

— Может быть, ты и прав, — говорит Лермонтов. — И в этом я только одному тебе признаюсь.

— Ну вот видишь! И вообще, мне кажется, тебя ничто так не интересует, как твои поэтические занятия.

— Ты думаешь, что это простое «занятие»? Да?

— А что же это?

Лермонтов прошелся по комнате и остановился перед Лопухиным.

— Это такая сила, — сказал он медленно, — которой противиться невозможно! Понимаешь? Это и счастье, и мука, и… все!

Он отошел к окну.

— Бывают дни, когда какие-нибудь восемь строчек терзают меня с утра до ночи, и я не могу заниматься лекциями, ни о чем не могу думать, пока не закреплю в этих строчках все те слова, которые звучат во мне, и не расположу их, точно ноты в какой-нибудь музыкальной пьесе. Но бывает и по-другому: вдруг какой-то вихрь охватывает душу, и она загорается огнем, и все мысли ложатся тогда легко на бумагу — и я счастлив. Но я просто не могу в такие дни никого видеть и слышать! Я должен отдаться дыханию этого вихря, остаться один на один с этим огнем. И это все я тоже говорю только тебе.

Лопухин долго молчал.

— Я понял, Мишель. Я вспомнил, как ты, еще совсем мальчиком, написал в своей «Молитве»:

Это о том?.. Я понял.

«Холера в Москве!» — разнеслось по городу. Медленно потянулись по улицам кареты и зловещие черные фуры с трупами. Город в эту осень был оцеплен.

Один студент нравственно-политического отделения, на котором учился Лермонтов, утром почувствовал дурноту, а на другой день умер в университетской больнице.

Профессор технологии Денисов прочел студентам приказ о закрытии Университета по случаю эпидемии и вечером следующего дня умер.

Студенты прощались друг с другом на университетском дворе уже не как чужие, а с тем теплым и тревожным чувством, которое объединяет в дни общей беды.

На опустевшей Молчановке в доме бабушки царила введенная бабушкой строжайшая диета и наводил уныние острый запах хлора. Москвичи были охвачены паникой, и многие семейства уехали.

— Мишенька, пора и нам ехать. Уедем-ка, дружок, из Москвы, — просила Елизавета Алексеевна.

— Почему же, бабушка?

— Потому что в Москве холера и оставаться здесь опасно. Все ведь уехали!

— Совсем не все. Есть семьи, которые остались. Ивановы здесь.

— Ивановы? — переспросила удивленно бабушка. — Неужели и Натали осталась?

• Предыдущая
• 36/118
• Следующая