«Из пламя и света» (с иллюстрациями) - Сизова Магдалина Ивановна - Страница 31

• Предыдущая
• 31/118
• Следующая

— А Перевощиков — не всеобъемлющий?

— Перевощиков — чистый математик…

— А Павлов — специалист по физике и сельскому хозяйству.

— Ну и что же! Он читает нам не просто физику, а философию физики, каждая его лекция обогащает ум, потому что он стремится раскрыть нам самую сущность явлений.

— А почему же ты не упоминаешь ни о Мерзлякове, ни о Раиче?

— Ну, это совсем другое! Они оба словесники и поэты, но не философы.

— А что такое философия и что такое поэзия? Истинный поэт всегда мудрец и философ.

— Господа, Лермонтов прав: поэт, по существу, мудрец!

Как это у тебя сказано, Миша?

Такие споры вспыхивают после каждой лекции четырех любимых преподавателей: Перевощикова, Павлова, Мерзлякова и Раича.

Сегодня лекция Павлова.

После звонка мгновенно смолкают и голоса и шарканье ног. Глубокая тишина встречает появление Павлова на кафедре. У него немного утомленное и бледное лицо.

Он окидывает быстрым взглядом аудиторию, поднимает руку и начинает говорить.

Кончив лекцию, Павлов быстро сходит с кафедры и скрывается в учительской.

В аудитории поднимается гул. Ученики вскакивают с мест, обмениваясь мнениями.

Лермонтов встает и отходит к окну, где мигают под порывами ветра дрожащие огни уличных фонарей.

Группа учеников останавливается в стороне.

— Почему он вечно ищет уединения?

— Потому что горд и холоден и относится ко всем с непонятным высокомерием. Никакой талант не дает на это права!

— Лермонтов холоден? — с негодованием восклицает Сабуров. — Да я не знаю во всем нашем пансионе никого отзывчивее и великодушнее его! Лермонтов добр и предан своим друзьям! Но нужно быть его другом для того, чтобы его узнать.

— Я не принадлежу к числу этих избранников, — сердито говорит Гордеев, — и нахожу, что он холоден не только к нам, но и ко всему на свете. Держу пари, что и лекция Павлова оставила его равнодушным.

— Хорошо — пари!

Группа учеников, окружившая двух спорящих, направляется вместе с ними к Лермонтову, и Гордеев спрашивает:

— Ну как, Лермонтов, какова нынче лекция Павлова?

Лермонтов вздрагивает и оборачивается.

— Я никогда не слыхал ничего подобного. Какие большие, полные величия мысли! Это замечательно! И какая четкость, какая ясность изложения!..

Товарищи по классу с удивлением смотрят на его взволнованное лицо.

— Да ты восторженный слушатель! — с усмешкой произносит один из них.

Лермонтов мгновенно умолкает и сухо говорит:

— Я только отдаю должное Павлову, — и уходит из аудитории.

— Вот видишь! Я был прав! Как горячо он отозвался о Павлове! — торжествует Сабуров.

— Но после этого опять стал холодным и надменным. Я тоже был прав, — возражает Гордеев.

Ученики шумной гурьбой выбегают из широкого подъезда Университетского пансиона, и спорящие голоса еще долго звенят в воздухе.

…Лермонтов, встревоженный и раздраженный, широко шагал по улице, направляясь к дому.

«Чего они хотят от меня? Дружбы слегка, мимоходом, которую только и признают они?!» — думал он, вспоминая долетевший до него насмешливый возглас.

Нет, он понимает дружбу иначе. Дружить — значит верить другу до конца, отдавать ему все сердце, быть готовым ради него на любую жертву! Немного на свете таких друзей… Дурнов! Вот он, настоящий друг!

И уже роились в голове благодарные строчки:

Павлов разрешал иногда лучшим из старших учеников пансиона присутствовать на своих лекциях в Университете. Двери его все равно скоро должны были раскрыться перед ними. В последнюю весну своей пансионской жизни перед поступлением в Университет на лекции Павлова среди других был однажды и Лермонтов.

С волнением, которое все они усиленно старались скрыть, входили пансионеры в стены Московского университета.

Студенты в маленьких фуражках, иногда плохо державшихся на голове, останавливались группами на широком дворе и, перебросившись несколькими словами, с деловым видом входили в Университет.

Десять пансионеров, гордые полученным правом послушать Павлова в стенах Университета, уже чувствовали себя почти студентами, почти равными этим оживленным, немного шумным юношам, собравшимся здесь со всех углов России, и с любопытством прислушивались к обрывкам долетавших до них разговоров, к брошенным на ходу фразам.

— А вы куда? — быстро взбегая по лестнице и обгоняя двух своих товарищей, крикнул высокий, длинноногий студент в маленькой фуражке, съехавшей совсем на затылок. — Ведь вы другого факультета?

— Ну и что же! Павлова все факультеты слушают!

— Что в нем особенно примечательно, — донесся до Лермонтова звонкий голос студента, окруженного толпой слушателей, — это та удивительная ясность, с которой он излагает свой предмет.

— Московский университет, господа, — средоточие русского образования и приют русского свободолюбия. Поэтому он и есть «рассадник разврата», как изволило выразиться одно лицо, возненавидевшее его еще с Полежаевской истории.

Проходившие мимо Лермонтов и Сабуров переглянулись. Оба поняли, что это за «лицо». Император Николай! И хотя у них в Университетском пансионе ученики в свободное от уроков время тоже не стеснялись высказывать свои мнения и любили потолковать на опасные темы, все же им показалась замечательной та смелость, с которой произнес эти слова студент.

В этот раз Павлов, словно памятуя о присутствии юных учеников Благородного пансиона, говорил особенно просто и убедительно.

Взволнованная и возбужденная расходилась молодежь из аудитории.

Проходя коридором, Лермонтов опять увидел студента, который перед началом лекции говорил о том, что Московский университет — приют русского свободомыслия. Теперь он стоял у окна, как и тогда, окруженный небольшой группой товарищей, внимательно его слушавших.

Лермонтову запомнилось красивое лицо с очень большими, необыкновенно живыми глазами. Он ясно разглядел его, подойдя ближе. Слова, которые он услышал, заставили его невольно остановиться.

— Университет и не должен заканчивать образования. Его дело — развить в нас мышление и научить ставить вопросы, что и делает Павлов.

— Вы не можете сказать мне, кто этот студент? — спросил Лермонтов.

— Который? У окна? Он с физико-математического.

— А как его имя?

— Имя? Герцен, Александр.

Шумными и веселыми бывали в Университетском пансионе перерывы между уроками. В большом зале ученики прохаживались парами и группами, оживленно беседуя или горячо споря и об игре Мочалова, и о только что вышедшей седьмой главе «Онегина», которая своей простотой и реалистичностью вызвала резкие нападки Булгарина, и о том, кто лучше ведет занятия, Павлов или Перевощиков, и о том, сообщит или нет классный надзиратель Павлову, что один из учеников старшего класса опять принес в пансион запрещенные стихи.

В углу актового зала боролись, чтобы «размяться», а в опустевшем классе, где собралась небольшая группа учеников, кто-то читал такие стихи, к которым весьма сурово отнеслось бы Третье отделение Канцелярии его величества. Да, «дух вольности» царил не только в Университете, как это было весьма хорошо известно шефу жандармов графу Бенкендорфу. И не только ему: граф Бенкендорф не преминул поставить его величество государя императора в известность о том, что благородные воспитанники Университетского пансиона имеют весьма неблагородные склонности, а именно: они интересуются судьбами низшего сословия государства Российского — крепостного крестьянства — и обсуждают действия правительства, открыто заявляя, что основа основ русского самодержавия — крепостничество — позор России.

• Предыдущая
• 31/118
• Следующая