«Из пламя и света» (с иллюстрациями) - Сизова Магдалина Ивановна - Страница 14

• Предыдущая
• 14/118
• Следующая

Заплаканное лицо поднялось от подушки, и темные глаза посмотрели на мсье Капэ и на свечку в его руке.

— Ти мне веришь?

— Верю, мсье Капэ…

— Ти напишешь ошень чудный поэм, — уверенно проговорил француз. — Ошень чудный. Эт-то сказаль Жан Базиль Капэ.

Еще заплаканное лицо, обращенное к мсье Капэ, вдруг осветилось веселой улыбкой, и мсье Капэ твердо сказал:

— Вот эт-то то самый. А теперь спать. Покойный ночь!

— Покойной ночи! — ответил ему уже веселый голос.

Когда через несколько минут мсье Капэ услыхал привычное его слуху ровное дыхание Мишеля, он окончательно потушил свою свечу и уже в полной темноте чему-то улыбнулся.

После короткой оттепели наступил ясный жесткий мороз, и мсье Капэ, мучительно кашляя и кутаясь в свой шарф, жался у натопленных печек и хмуро поглядывал на морозные узоры окошек.

Неожиданно перед обедом подлетели к дому большие сани, и из них вышел закутанный в медвежью шубу дядя Афанасий. Миша быстро сбежал по лестнице, чтобы первому встретить его в передней, — и остановился, пораженный переменой в лице, в фигуре, во всех движениях своего дяди. Показалось Мише, что это не дядя Афанасий, а какой-то очень похожий на него человек, только очень старый.

А Афанасий Алексеевич, увидев удивленное лицо Миши, взглянул на него каким-то чужим, потухшим взглядом и чужим голосом сказал:

— Да, брат… такие-то дела… — и пошел к бабушке.

Миша, точно притянутый странным, почти страшным видом дяди Афанасия, неслышно пошел вслед за ним.

Были сумерки, но у бабушки еще не зажигали свечей. Она сидела у маленького столика перед окном и раскладывала свой обычный пасьянс.

Удивленная и обрадованная, она встала навстречу брату.

— Афанасий Алексеевич, ну и обрадовал, батюшка! И как это только ты нас навестить собрался?.. — начала она весело и вдруг умолкла, точно у нее горло перехватило. — Ты что же это? Болел?

Афанасий Алексеевич отрицательно покачал головой и обнял бабушку.

— Садись, друг мой, ведь на тебе лица нет… — захлопотала, усаживая его, бабушка.

— Говори, братушка, — сказала она, садясь подле него, — говори, что случилось. Не томи, так хуже…

И Миша, стоявший в уголке, увидел, как она выпрямилась вся и глаза ее стали строгими и тревожными.

— Семья-то здорова? — спросила бабушка.

— Да.

— А брат Димитрий?

Дядя Афанасий закашлялся.

— Он… тоже… Не совсем, впрочем. Но об этом потом. — Он помолчал, потом медленно проговорил: — Четырнадцатого декабря в Петербурге восстание было — на Сенатской площади.

— Восстание, говоришь? — переспросила бабушка. — Кто же на кого восстал, мой друг? Не пойму я!..

— Восстали несколько полков, а вели их члены тайного общества. Многие, очень многие замешаны оказались.

— И как же они восстали? Служить, штоль, отказались?

— Отказались присягнуть новому государю. Но этого мало: вооруженные, они вышли на Сенатскую площадь и требовали конституции.

— Господи помилуй! — сказала бабушка, крестясь. — Что же им нужно, безумным?

И Мише показалось, что дядя Афанасий с какой-то торжественностью ответил:

— Они хотят отмены рабства в России, свободных прав для всех граждан, они хотят очень многого, но прежде всего — уничтожения крепостного права.

— А сами помещики! — вскричала бабушка.

— Они не жалеют ради этого не только своих имений, но и жизней своих.

Бабушка всплеснула руками:

— Ну и что же? Чем кончилось?

— Восстание подавлено, — медленно говорил Афанасий Алексеевич, — его руководители в крепости, и есть опасение, что их… что их не помилуют…

— Не помилуют?.. Не помилуют!.. — повторяла Елизавета Алексеевна, точно стараясь понять страшный смысл этих слов.

— А брат? А Димитрий? Что с ним? У него ведь бывали разные люди в имении-то… Последнее время он в своей подмосковной все жил. А не случился ли он в Петербурге? Чего доброго, на Сенатской площади? А? Ты что молчишь?

Афанасий Алексеевич молчал и, не двигаясь, смотрел в угол комнаты.

— Что же ты молчишь? Ведь в случае чего и ему заточение… крепость… унижение… позор… Да говори же!

— Он избежал всего…

— Избежал, говоришь? Не понимаю…

— Умер… — ответил он чуть слышно. — Третьего января… от разрыва сердца…

Бабушка уронила голову на грудь, и крупные слезы, стекая с ее лица, закапали на платье, на руки, и она их не замечала.

И Миша, похолодевший от страха, услыхал какие-то сдавленные звуки, которые точно вырвались из груди дяди Афанасия, когда он сказал:

— Димитрий и другие… так много их! Столько друзей!.. Столько замечательных людей… Лучших людей страны! И вот теперь — для скольких тюрьма на долгие годы, может, до конца дней!

— Все равно, — послышался детский голос, — тюрьму сломают, как сломали Бастилию!

Только теперь бабушка увидала своего внука; он стоял, прижавшись к ее конторке, испуганные глаза темнели на его бледном лице, но он крепко сжимал кулаки, чтобы не дать волю слезам.

Бабушка хотела рассердиться на него — и не могла. Она только сказала тихо:

— Мишенька, что же это ты, дружок?.. — И продолжала плакать.

Миша подбежал к ней из своего угла и, обняв, прижался головой к ее груди.

— Вот за то и люблю его, — сказала бабушка. — Своевольный он, а сердце у него большое, горячее.

Поздно вечером Миша сидел около кровати мсье Капэ и передавал ему, как умел, рассказ дяди Афанасия.

Голова у него горела от множества мыслей, но он чувствовал какое-то странное облегчение.

Он узнал, что есть люди, которые видят, что не все хорошо устроено на свете, и ради того, чтобы изменить и исправить это дурное, не жалеют даже своей жизни!

Они собрали войско и пошли на площадь, как те, которые взяли Бастилию!

Какие замечательные, какие великие это люди! Он хотел бы увидеть когда-нибудь хоть одного из них!

— Как вы думаете, мсье Капэ, их придут освободить? Тюрьму, в которую они заключены, могут взять да и разрушить, как Бастилию?

— Бастилию разрушили, когда пришла революсион, — медленно ответил мсье Капэ.

Миша, задумавшись, смотрел, как догорала свеча и синее-синее морозное небо темнело в окнах.

— Я понимаю, — сказал он через некоторое время, — нужны свобода, равенство и братство. И очень хорошая жизнь. И для «людей»! — закончил он решительно.

Но этого тонкого русского различия не понял уроженец свободной Франции. Он засмеялся и ласково постучал длинным пальцем по лбу своего воспитанника:

— А ти что думал: для кошка, э?

— Нет, мсье Капэ, — сказал его воспитанник. — «Люди» — это которых староста продать может.

Мсье Капэ выпрямился, сел на кровати и гневно помахал в воздухе рукой:

— Jamais! Никаких продаваль! И покупаль! Jamais![30] А теперь спать! И помни, Мишель: вот эти «продаваль» и «покупаль» и кончит революсион. Доброй ночи, мой маленький друг!

— Доброй ночи! — ответил Мишенька.

Когда мсье Капэ потушил свечу, в комнату упал бледный луч зимней холодной луны. Он осветил детскую комнату, игрушки, картинки, детский стул… Миша обвел все это рассеянным взглядом, ни на чем не остановив своего внимания. Ему показалось, что все это стало уже неинтересным, ненужным ему.

Сегодня он узнал о великом подвиге великих людей своей родины, на которых он хотел бы — о, как горячо хотел бы! — стать похожим когда-нибудь. Когда-нибудь… когда он будет совсем большим, потому что теперь он еще, как бабушка говорит, «ребенок». Но нет, нет! Еще не понимая вполне того, что с ним произошло, он чувствовал, что этот день словно провел какую-то черту в его жизни. В этот день он впервые пережил и боль и радость не за себя и не за своих близких, а за что-то огромное, полное страданий, борьбы и счастья, чему он еще не знал имени, но что называлось человечество.

• Предыдущая
• 14/118
• Следующая