Таинственные перья - Зверев Максим Дмитриевич - Страница 16

• Предыдущая
• 16/23
• Следующая

До полудня был на редкость хороший клёв рыбы, но потом прекратился. Смолкли жаворонки. Заметно похолодало. В тяжёлых тёмных тучах скрылось солнце, и повалил густой снег на молодые всходы озимей. Ночь наступила под завывание настоящей снежной метели.

Утром я поехал верхом на заливные луга, сплошь покрытые снегом. Он завалил и пригнул кустарники. Весенние побеги верб исчезли под снегом, не видно было ни одной бархатистой пуговки её цветов. Почти полуметровым слоем снег лежал на крыше домика бакенщика, в кустах пестрели ночные следы зайцев. Но среди этого зимнего пейзажа на реке шлёпал колёсами пароход с баржей, а над ним кружились чайки, похожие на листовки, сброшенные с вертолёта. Посредине широкого разлива на лугах сидели притихшие стайки последних перелётных уток чирков-трескунов. По краям разливов вода, шершавая от холодного ветерка, скована блестящей плёнкой льда, тонкого, как стекло.

Неожиданное похолодание в разгар весны нарушило график весенних изменений в природе.

Снег всё сровнял и сгладил. Но берега разливов угадывались по чибисам: они уже успели снести по первому яйцу в гнёзда-ямки и теперь неподвижно сидели в них, резко выделяясь чёрными спинками на белом снегу. Я проехал в десяти шагах от чибиса. Он сжался, втянул головку с косичкой и сделался совсем небольшим. «Голос» предков «подсказывал» ему не взлетать — иначе холод убьёт первое яйцо, а ведь их чибисы несут всего четыре.

Старательно объезжая чёрных чибисов на белом снегу, я поехал дальше по лугам, и картина страшного птичьего бедствия бросалась в глаза на каждом шагу. Распушившись шариками и полузакрыв глазки, крошечные чеканчики сидели на сухих стебельках травинок над снегом и совсем не обращали на меня внимания. Эти насекомоядные птички были обречены на гибель: все насекомые скрыты под толщей снега. Несколько чеканов уже лежали на снегу лапками вверх. Почему-то птички умирают, перевернувшись на спинку…

Белые и жёлтые трясогузки непрерывно следовали за моим конём. Они привыкли ловить мух около коров и лошадей на лугах и вот теперь без малейшего шанса на добычу перепархивали за хвостом коня.

И только какой-то одинокий жаворонок журчал в небе свой привет весне. Вероятно, ему посчастливилось утром найти где-то зёрнышек, и он один пел за всех птиц.

На берегу разлива стоял человек с ружьём. Я подъехал к нему. Это был егерь охотничьего хозяйства Лукич. Мы поздоровались,

— Беда-то какая! — сказал Лукич. — Вот ты учёный человек, что присоветуешь?

Я пожал плечами.

Около самых наших ног, быстро семеня ножками, бегала маленькая варакушка с ярко-синим горлышком. Подняв хвостик торчком, она искала насекомых в следах коня, которые чернели по лугу вывороченными на снег комочками грязи.

— Собака тут бесхозная пробежала, ястри её, — помолчав, сказал Лукич, указывая на следы, — вот зла-то наделает, страсть сколько. Может, ты верхом скорей догонишь?

Собаки без хозяина подлежат уничтожению, и я уступил своего коня. Лукич, как юноша, вскочил в седло и с места в карьер помчался в кусты по собачьим следам.

На обратном пути в город множество полевых, хохлатых и малых жаворонков сидели на шоссе. На середине его снег после полудня растаял, и лёгкий пар уносился в сторону слабым ветерком. Шоссе привлекало жаворонков освобождённой от снега серединой. Но машины то и дело вспугивали голодных птичек, и не успевшие вовремя взлететь погибали под колёсами.

Я вернулся домой с тяжёлым чувством от своего бессилия: помочь чем-либо птицам было невозможно. Сильное похолодание в разгар весны погубило много пернатых. Но холода весной не бывают продолжительными. Сильное потепление началось в тот же вечер…

Хорошо провести за городом морозный зимний день. Лицо раскраснеется, горит, рукавицы давно в карманах, воротник расстёгнут. А ноги к концу дня гудят.

А потом как легко идти домой без лыж по накатанной санной дороге. Ноги так сами собой и переступают. Но скоро лыжи делаются всё тяжелее и тяжелее. Их то и дело перемещаешь с одного плеча на другое.

Из леса дорога вышла к полотну железной дороги и потянулась вдоль него. Совсем недалеко дымит Иркутск, скрытый в чёрном угольном облаке.

Так я шёл вдоль железной дороги, думая о разном, и вдруг остановился: от полотна поперёк санной дороги протянулась по снегу тропинка, протоптанная крошечными птичьими лапками. Это было настолько удивительно, что я сейчас же свернул по тропе, чтобы узнать, какая это пешая птичка наследила здесь.

Вправо, около полотна железной дороги, тропинка рассыпалась веером мелких следов. Они исчезли на свободном от снега полотне дороги. Значит, пешая птичка прибегает сюда кормиться, а сама ночует в другом конце. Скорей туда!

Тропа приводит к сугробу и ныряет под снежный надув, исчезая в тёмной пещерке.

Опустившись на четвереньки, я засовываю туда руку и невольно отдёргиваю — кто-то слегка ущипнул за палец.

Снова засовываю — и в моих руках серебристо-розовый длиннохвостый снегирь! Его карие глазки испуганно моргают, слышно, как колотится крошечное сердечко в тёплой ладони. Но птичка не делает ни малейших попыток вырваться. Снегирь так худ, что кажется невесомым. Я осторожно посадил птичку на её тропу. Снегирь бойко запрыгал по ней в сторону железнодорожного полотна. Но лететь он не мог, почему-то утратил эту способность, хотя никаких повреждений у него не было заметно. Я без труда поймал пешую птичку.

В вязаной мягкой рукавице я принёс снегиря домой. Не оставлять же его на верную гибель?

У себя в комнате я выпустил снегиря на пол. Электрический свет для него, вероятно, показался ярким солнечным днём. Птичка запрыгала по полу, вороша толстым клювиком всё, что ей попадалось. Снегирю хотелось поесть. Одним духом я слетал на четвёртый этаж к старичку, который держал щеглов, и принёс горсть конопли. Надо было видеть, как набросился на корм снегирь, — он даже полузакрыл глазки от наслаждения!

На первый раз я дал ему конопли с четверть чайной ложечки, чтобы он не объелся после долгого поста. Снегирь склевал всё, напился из блюдечка воды и запрыгал в угол. Там он долго прихорашивался, а потом заснул, обратившись в пушистый шарик.

Так и жили мы с ним вдвоём в комнате. Нелетающая птичка казалась милым зверьком и забавно гонялась за мной по полу, прося есть и едва слышно постукивая коготками. Снегирь съедал за день так много, что первое время это удивляло меня. Недели через две птичка имела уже нормальный вес.

Однажды, ложась спать, я случайно взглянул в угол комнаты, и рука, поднятая к выключателю, замерла — пушистого шарика не было на обычном месте! Оказалось, он спал на спинке стула, а через несколько дней снегирь стал перепархивать по всей комнате. Пешая птичка вернулась в свою воздушную стихию.

Весной я выпустил снегиря там, где поймал его зимой, возле снежной норки. Он легко полетел и исчез в зелёной дымке берёзового леса.

Зимой в открытой степи, среди одиноко торчащих полынок, встретились мне крошечные следы какой-то мышки. Они невольно заставили пойти по ним: зверёк шёл по снегу, а не бежал и не прыгал. Мышь, идущая шагом, — это должно выглядеть занятно! На плотном снегу четыре лапки отпечатались совершенно отчётливо. Куда же могла брести эта шагающая мышь? Морозной ночью, при ветре, полевые мыши могут пробежать по снегу не более десяти метров, а там — скорее под снег, к земле, где нет леденящего ветра. Снег — это та же шуба: чем он толще, тем под ним теплее. Разница в температуре на поверхности снега и под ним доходит до пятнадцати градусов!

Крошечные лапки прошагали своё критическое расстояние и уже вдвое превысили его. Вот-вот на снегу покажется замёрзший трупик мышки — рекордистки по переходам в мороз по снегу. Однако следы идут всё дальше и дальше. В одном месте зверёк даже объел семена сухого пырея над снегом. Значит, он чувствовал себя неплохо. Но сейчас, даже днём, двенадцать градусов мороза — ночью было около двадцати. Если бы кто-нибудь рассказал об этом, трудно было бы поверить. Однако запись, сделанная в снежной «книге», — документ совершенно неопровержимый.

• Предыдущая
• 16/23
• Следующая