Эпидемия - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/70
• Следующая

— Не совсем.

— Вот и я не понимаю. Между ними — провал. Здесь, — он показал на стопку документов, — ни слова не сказано о самом механизме активации. За счет чего она происходит? Что заставляет белок перестраиваться? Насколько я понимаю, в этом и заключается главная особенность вируса. Значит, верный путь остановить эпидемию — исключить этот фактор из цепочки. Тогда больные, инфицированные активной формой вируса, скорее всего, погибнут. Но эпидемия заглохнет и не пойдет дальше. Так сделайте это! Исключите!

— Вы уверены? — Валерий Алексеевич подошел к Кашинцеву и сел рядом. Игорю показалось, что голос его дрогнул. — Вы абсолютно уверены, что здесь нигде не описан механизм активации?

— Ну, может, я что-то пропустил… Хотя маловероятно. Эту часть должны были выделить особо, потому что…

Валерий Алексеевич делая вид, что слушает Кашинцева, взял папку с отчетами Ильина и принялся ее листать. Вдруг он посмотрел на оборот: под сургучной печатью, скреплявшей листы, было указано точное количество сшитых листов. Тогда он странно отвернулся от Игоря и еле слышно произнес:

— Вы правы. Здесь не хватает двенадцати страниц. Не смотрите, не смотрите на меня!

Он снова встал, будто для того, чтобы взять соку, и с пакетом в руке, по-прежнему в сторону от Кашинцева добавил:

— Не показывайте свою реакцию. Ведите себя, будто я вам ничего не говорю… Видимо, дела обстоят несколько иначе, чем я предполагал.

Он налил сок в стакан и протянул Кашинцеву.

Игорь подумал, что если сейчас возьмет стакан, то непременно расплещет добрую половину себе на колени — так сильно у него задрожали руки.

Он поблагодарил Валерия Алексеевича кивком головы и положил ладони на стол, унимая дрожь. Тот все понял без слов — поставил стакан перед ним и одобрительно потрепал Кашинцева по плечу.

— Продолжайте! — сказал он уже громче, полуобернувшись к дверям.

«Значит, камера где-то слева от меня», — сделал вывод Кашинцев.

С самого утра денек оправдывал худшие ожидания.

Гарина на работе не было: в метро случилась страшная авария, и до обеда все только об этом и говорили. Островский носился по отделению, как большая растревоженная курица-наседка, потерявшая одного из своих цыплят — самого любимого.

Наконец он занял позицию перед телевизором, укрепленным под потолком в холле, и переключался с канала на канал, просматривая все выпуски новостей. В перерывах между выпусками он убегал в ординаторскую, чтобы покормить рыбок — по его словам, только это занятие могло хоть как-то его успокоить.

Алена и сама сильно тревожилась за Гарина. Этот высокий сутулый мужчина с длинными руками и большими красными кистями нравился ей. Он был полной противоположностью ее Леше — плотному, крепко сбитому парню, чьи мускулы так и норовили разорвать обтягивающие свитера и водолазки, которые он любил носить. С Лешиного лица никогда не сходила улыбка (правда, Алена еще не знала, как он отреагирует на известие, что она беременна), а Гарин, напротив, почти всегда был грустным. Он напоминал одного из любимых Адениных актеров, Лайэма Нисона — большой, с грубоватой внешностью и глазами побитой собаки.

Леша был дитя своего времени: молодой, богатый, потенциально успешный, «нет проблем!»; а гаринская печаль выглядела анахронизмом. Но рядом с ним Алена по непонятной причине чувствовала себя всегда уверенно и спокойно. Вот и сейчас в глубине души она верила, что Гарин выберется из любой переделки, не исключая и катастрофу в метро.

Так и вышло: около одиннадцати Гарин позвонил в отделение и сообщил, что с ним все в порядке и он придет на работу завтра.

Островский отнесся к этому, как к большой личной победе. Старик ринулся в кабинет (по расчетам Алены, рыбки к тому времени должны были уже лопнуть, как новогодний салют, — маленькими разноцветными взрывами) и вернулся оттуда необычайно оживленным, с веселыми горящими глазами. От него попахивало хорошим коньяком.

Все началось примерно в два часа.

Островский, успокоившись, сделал обход. Впрочем, сегодня он походил не на доктора, а больше на христианского апостола — добродушный и благообразный. Вокруг него распространялось сияние. Он не выслушивал жалобы, а благословлял пухлой розовой дланью.

Затем он диктовал Алене, а она делала записи в историях болезни.

В половину второго санитарка, разносившая обед, прибежала к Островскому, сильно встревоженная.

— Он умирает! — с порога выкрикнула она. Островский весь сейчас же подобрался; веселье и хорошее настроение бесследно исчезли.

— Кто?

— Тот, который в боксе!

Островский досадливо поморщился; за волнениями сумасшедшего дня он совсем забыл о странном пациенте.

— Что с ним? — спросил он, вставая.

— Посмотрите сами, — ответила санитарка — простая женщина лет пятидесяти, расплывшаяся и бесформенная.

Ее красные натруженные руки дрожали, а зубы выбивали частую дробь.

— Я с вами, Владимир Николаевич? — сказала Алена.

— Нет. Оставайся здесь.

Островский открыл ящик стола, достал из коробки пару резиновых перчаток и свежую маску.

— Я совсем упустил из виду этого парня, — оправдываясь, сказал он. — Ты лучше вот что, сходи-ка в лабораторию, проверь, готовы ли его анализы. Если готовы — принеси мне. А я — в бокс.

— Хорошо, — ответила Алена.

Лаборатория размещалась в другом корпусе. Туда можно было попасть двумя путями — по улице и по подземным переходам, связывавшим больничные корпуса. Алена выглянула в окно: мелкий дождик, зарядивший с самого утра, усилился. Она выбрала подземный переход, хоть и не любила эти мрачные, гулкие, всегда пустынные тоннели, нпоминавшие катакомбы.

— Владимир Николаевич! Как фамилия больного?

— Ремизов.

— Ясно. Сейчас принесу.

Девушка вышла из кабинета, по коридору прошла до лестницы и стала спускаться в подвал.

Боксы во всех инфекционных больницах устроены одинаково: из коридора дверь ведет в небольшой тамбур, а оттуда — уже в отдельную одноместную палату. Таким образом снижается вероятность распространения инфекции.

Островский некоторое время стоял в тамбуре, наблюдая через стеклянную дверь за молодым черноволосым мужчиной. Ультрафиолетовая лампа, висевшая над кроватью, отбрасывала на лицо больного синеватые отсветы. Островский видел, как черты лица мужчины заострились и стали тоньше. Высокий лоб покрылся испариной, капельки пота искрились, словно кристаллики льда.

• Предыдущая
• 22/70
• Следующая