Люди в погонах - Рыбин Анатолий Гаврилович - Страница 97
- Предыдущая
- 97/105
- Следующая
— Я знаю, что жалеть будешь, — усмехнулся Соболь. — Все же целую высоту подарил тебе. Не у каждого друга такая щедрость.
— Зачем ты ехидничаешь, Михаил?
— А что мне делать? Восторгаться твоим мастерством? — Он посмотрел на Мельникова и сказал серьезно: — Вообще ловко ты сумел воспользоваться присутствием комдива...
— При чем тут комдив?
— Ну, знаешь ли... Не будь его, Жогин освежил бы тебе мозги с этой высотой. Уверен.
Мельников поиграл желваками скул, ответил сухо:
— Иначе поступить я не мог. Обстановка диктовала. Пойми ты!
Соболь махнул рукой и, взяв фуражку, направился к двери.
Мельников удержал его:
— Подожди. Помнишь, ты говорил мне: «Жогин любит, чтобы по его веревочке ходили».
— Ну?
— Зря ты ходил по этой самой веревочке. Честное слово. Непрочная она. Рвется.
— Ничего, — сказал Соболь. — Мне руку подали. А вот когда ты попадешь под жогинский сапог, никто руки не подаст. Запомни.
Он хлопнул дверью и, не оглядываясь, торопливо зашагал к дороге.
Мельников вышел на крыльцо и долго смотрел ему вслед, с сожалением думая: «Не понял человек, ничего не понял». И ему вдруг стало досадно, что не удастся уже больше поговорить с Соболем, что увезет он с собой эту глупую обиду.
В это утро Мельников ушел из дому раньше обычного.
Полотняный городок, куда перебрались солдаты из казармы, находился в зелени леса. К палаткам вели узкие дорожки, сжатые густым кустарником. Подполковник шел неторопливо, чтобы развеять неприятные мысли.
У штабной палатки встретил Степшина.
— О, вы уже здесь, майор? — спросил комбат. — Раненько пришли.
— А я и не уходил.
— Почему?
Степшин улыбнулся.
— Спал в палатке, товарищ подполковник. Хорошо здесь. Воздух чистый. Спокойно. А у меня как раз много заданий из академии. Почти всю ночь сидел за столом.
Степшин старался держаться бодро, но Мельников по выражению глаз заметил: не из-за воздуха перешел майор жить в палатку. Но ничего не сказал, только подумал: «Эх, Дуся, Дуся, хорошего человека потеряешь ты из-за своего легкомыслия. Потом пожалеешь».
— Ну, что нового? — чтобы не молчать, спросил Мельников. — Есть новое, — оживился Степшин. — Соболя вызвали в Москву. Слышали?
— Да, слышал.
— Везет человеку. На учениях в калошу сел — и вдруг в столицу переводят. Говорит, батальон предлагают.
— Не знаю, — ответил Мельников и, чтобы прекратить неприятный разговор, спросил: — Как Нечаев себя чувствует? Вы не заходили к нему?
— Вчера вечером заходил.
— Лежит?
— Так точно. Врачи предписали еще недельку покоя. Просил меня политинформацию провести. — Степшин достал из кармана «Правду». — Вот, целых два часа готовился.
Издали донеслась песня. Ее затянул сильный голос. Потом подхватила вся рота, и утренняя тишина словно раскололась, пропуская солдатскую колонну.
— Идут с завтрака, — сказал Степшин. — Надо карту приготовить.
Мельников слушал песню, любуясь строем браво шагающих солдат. Чем ближе подходили они к палаткам, тем громче становились голоса.
В полдень к Мельникову подошел низенький солдат и вручил письмо от Наташи. Подполковник нетерпеливо распечатал конверт и счастливо заулыбался, обнаружив детский рисунок выполненный цветными карандашами на толстом белом ватмане.
Мельников различил желтые холмы, караван горбатых зеленых верблюдов, одинокое дерево без листьев и огромное красное солнце с длинными лучами. Внизу крупными неровными буквами было написано:
«Папина степь».
У Мельникова от волнения защекотало в горле. Ведь Володька, его Володька, выводил эти каракули. И какая фантазия у мальчишки! Не успел сесть за парту, уже представляет, что такое степь. «А главное, верблюдов знает, паршивец, — изумился вконец растроганный отец. — Не нарисовал же кроликов или петухов каких-нибудь, нет. Эх ты, степняк мой курносый».
Не свертывая рисунка, Мельников ушел за кусты, где на крохотной полянке стояли столы и скамейки летнего учебного класса. Над столами тихо покачивались ветви узколистого клена, бросая сетчатую тень на гладко выструганные доски. Утомленный жарой шмель полусонно гудел на солнцепеке, перенося мохнатое тело с одного куста на другой.
Расположившись в тени, комбат еще долго любовался рисунком сына. Потом развернул Наташино письмо.
«Милый Сережа! Я очень устала. Все волнуюсь и волнуюсь. На днях профессор сказал, что в конце июня в нашу больницу приедут зарубежные специалисты. Кажется, из десяти стран. Точно не помню. Будут обмениваться опытом. Очень интересно. А я, вероятно, уже перекочую к тебе в степь. Ты извини меня за такие строчки. Но я не могу молчать. Ведь мне больше некому жаловаться. Маме нельзя сказать слова, сразу начинается драма. У нее совсем слабое сердце. Не знаю, как она переживет наш отъезд. Я часто думаю, не поторопись я с Дальнего Востока, может, все было бы иначе. Твое сообщение о судьбе рукописи меня обрадовало. Мы даже устроили по этому поводу небольшой праздник. Купили огромный шоколадный торт. Это хорошо, Сережа, что само командование заинтересовалось твоими опытами. Посмотри на Вовкин рисунок. Сделал сам, без подсказки. Такой смышленый. Поражаюсь. Купила ему ружье, пистонов и рюкзак. Собирается в степь на охоту. Пиши, когда приедешь? Скорей бы к одному берегу. Целую, целую. Твоя злая фея. От феи сирени уже ничего не осталось».
Лицо Мельникова засветилось тихой радостью. Никогда не писала ему Наташа о своем переезде так вот прямо и просто, как сейчас. «Значит, все обдумала, — решил он, не отрывая взгляда от письма. — А что касается иностранных специалистов... Конечно, интересно. Только всего ведь не объять».
Над лагерем запела труба. Послышались команды:
— Закончить занятия!
— В две шеренги становись!
Мельников сложил письмо и рисунок в конверт, спрятал в карман и неторопливо направился в столовую. На смуглом лице его не потухала счастливая улыбка.
2
Нечаев сидел, облокотившись на подоконник. Поврежденная в «бою» за высоту правая нога, не давала ему возможности двигаться. Наблюдая за мухой, которая билась о стекло и неугомонно жужжала, он говорил:
— Хочешь на волю, да? Я тоже хочу, а вот сижу и шума не поднимаю. А тебя задерживать я не буду. Можешь удалиться.
Он распахнул окно и свернутой в трубку газетой выгнал муху на улицу.
У соседнего дома в палисаднике играли дети. Они строили из песка крепость и обсаживали ее ветками. Нечаев залюбовался работой малышей. Когда-то он тоже любил возводить из глины крепостные башни. Отец не раз говорил ему: «Быть тебе, Генка, военным инженером, как наш Карбышев Андрей Ильич, Вот специалист! Куда там немцам до него».
Вспомнив это, Нечаев улыбнулся. Он поправил забинтованную ногу, придвинул к себе уже прочитанную газету.
На дороге появилась Ольга Борисовна в легком платье, с черной сумочкой и книгой. Волосы ее шевелил ветер, шевелил осторожно, будто перебирал в своих воздушных пальцах. Увидав Нечаева, она весело сказала:
— Здравствуйте, товарищ капитан! Что это вы грустите?
— Загрустишь, — отозвался Нечаев. — Сижу как за монастырской стеной. А друзья проходят мимо. Не замечают.
— Ну, ну. — Ольга Борисовна засмеялась и погрозила пальцем. — Пожалуйста, без намеков. Вот видите, свежий «Октябрь» принесла вам.
Она подошла к окну и протянула книжку Нечаеву.
— Спасибо, Олечка, — сказал он радостно и поймал ее за руку.
— Ой, что вы, — смутилась Ольга Борисовна. — Кругом же люди!
— Ну и пусть люди.
— Как же «пусть»?
— Не сердитесь, я давно хочу вам что-то сказать, — пробормотал Нечаев, сильнее сжимая маленькую женскую руку. Вид у него был наивно-ликующий и чуть-чуть растерянный. Зеленоватые глаза лучились, как у юноши. Ольга Борисовна покраснела и сказала мягко:
— Не надо, Гена.
А он словно не слышал ее, повторял все те же слова:
- Предыдущая
- 97/105
- Следующая
