Самая крупная победа - Пушкин Виктор Васильевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/37
• Следующая

Я похолодел: как, уже?! Вообще-то ждал, давно с нетерпением ждал этого момента. И все же он наступил неожиданно. Я с завистью посмотрел на Верблюда и Ерему, которые с хохотом носились по залу и толкали друг в друга мешки и груши.

Гимнастику делал механически: все думал, как выйду на ринг и что там буду делать; нет-нет да исподтишка осматривал ребят, пытаясь угадать, с кем придется драться, — все казались сильными и храбрыми.

Когда разогрев окончился и старенькие, поработав на снарядах, стали надевать перчатки, Вадим Вадимыч сказал, чтобы и новички надевали.

Я смутно помню, как Комаров принес из кладовой перчатки, как, сопя от усердия, надевал их на мои руки, завязывал тесемки и все спрашивал: «Не туго?.. А так?..». Потом что-то сказал Вадим Вадимыч, а мой новый наставник подтолкнул к рингу, куда уже, как мне чудилось, запросто влезал чернявый парень, показавшийся мне и огромным и сильным.

Точно сквозь глухую стену слышал я голос Вадима Вадимыча — он что-то говорил! — но даже и с места не сдвинулся.

Потом почувствовал, что кто-то настойчиво подталкивает меня в спину и торопливо шепчет в самое ухо: «Да время же! Бой!» И, не видя противника, не зная толком, что нужно делать, запинаясь, пошел туда, куда толкали, и, позабыв обо всем, чему учили, стал напропалую махать руками. Одно лишь помнил в этот момент крепко: нужно прятать как можно дальше голову. И уж старался, совал ее чуть ли не под мышку, чего, оказывается, можно было и не делать. Мой партнер, как мне потом рассказывали, так же нелепо и бестолково махал и махал по воздуху.

Но тогда мне казалось, что противник не только сильный и ловкий, а еще хитрый и коварный, что он пристально следит за каждым моим движением и все отлично видит, и поэтому нужно обязательно прятать от него подальше голову. Да тут еще я с ужасом ощутил, как отчего-то наливаются свинцом руки, а ноги слабеют — они дрожали и подгибались в коленях.

А потом меня начало беспокоить, почему Вадим Вадимыч так долго не говорит нам: «Время!» — и не останавливает бой. Уж не позабыл ли про нас? Я был уверен, что мы бьемся никак не менее часа, хотя после с удивлением узнал, что раунд для нас всего-навсего полторы минуты.

Затем я почувствовал, что меня кто-то хватает за плечи и кричит опять в самое ухо: «Время! Время!» Поднял голову — Вадим Вадимыч.

— Нехорошо, — строго сказал он. — Команды привыкай слушать. Раз говорю: «Время!» — значит, нужно сразу же прекращать бой. Вылезай из ринга…

Взглянув на делавшего мне какие-то свирепые знаки Комарова, я вылез из-за канатов и подошел к нему.

— Эх, ты! — сразу же яростно зашипел он. — Я тебе что говорил, а ты? Машешь и машешь, как мельница, и больше ничего!

— Да ведь он… да ведь мы… — начал было оправдываться я, но Комаров перебил:

— «Да он»! «Да мы»! Я же тебе говорил: выйдешь — разведка. Понял? Подвигайся вокруг, присмотрись, а ты? Сразу же, как дурак, размахался! — И он стал меня упрекать, что я совершенно не пользовался обманными движениями и маневрами.

А я слушал и никак не мог понять, как можно было о чем-то помнить. Да нет, мне просто и в голову не приходило, что я такой трус, что настолько растеряюсь.

Верблюд с Еремой, проходя мимо, нахально засмеялись мне прямо в лицо.

«Вот тебе и побил Митьку! — крутясь под горячим душем, думал я. — Вот так написал отцу, что к его приезду стану сильным и ловким!»

«Довольно! — подходя к дому, твердо решил я, не замечая ни дождя, ни того, что наступаю прямо в лужи. — Больше не поеду во дворец, чего попусту время тратить! Отцу напишу, что раздумал. Вот только как подготовить к этому Севу? Ведь он-то считает, что я уже давным-давно в перчатках дерусь, и дерусь здорово!»

Я вздохнул, приосанился и вошел в парадное.

— Ты что это такой пасмурный? Что-нибудь случилось? — сразу же спросила меня из кухни мать.

— Да нет, так просто, — неохотно ответил я и поскорей скрылся в комнате.

Севе заявил, не глядя на него, что рассказывать и показывать ему сегодня ничего не буду, так как очень некогда.

А делать, как нарочно, было абсолютно, абсолютно нечего.

Утром я поднялся с постели с таким чувством, будто все куда-то уехали или ушли, а вот я остался один-одинешенек во всем доме. С тоской смотрел на меня книжный шкаф, картина со стены, а когда вышел в другую комнату, то и буфет, и гардероб, и особенно часы. «Эх, ты! Эх, ты!» — четко выговаривал маятник.

За окном тоже было серо, шел мелкий дождь, и все блестело: тротуар, желтые листья на деревьях, мостовая, ограда скверика.

Умывался уже не по пояс — к чему? Оглянувшись, помочил по-старому один нос, подержал под тоненькой струйкой кончики пальцев и стал сразу же вытираться.

Завтракать не хотелось. Пощипал немного того-сего и вылез из-за стола, радуясь, что мать сегодня пораньше ушла на работу, а то бы все спрашивала, что со мной да что со мной.

В школе Жора Зайцев удивился:

— Чего это ты такой? — И, заранее радуясь, спросил: — От матери влетело, да?

Его-то самого частенько наказывали, так как он любил выкидывать всякие штучки: то спящему братишке усы чернильным карандашом подрисует, то спрячет туфлю у сестренки, и поэтому, если видел кого-нибудь грустным, сразу же думал, что и его наказали.

— Да нет, — отмахнулся я. — Уроки не приготовил?

— Да говорят же тебе — нет! — в сердцах ответил я и отвернулся. Ну вот как объяснить, что на душе делается!

Даже литераторша поинтересовалась:

— У тебя, Строганов, зуб болит?

А Лиля спросила на перемене, как бы подойдя за своим учебником:

— Опять Рыжий обидел, да?

Я вспыхнул и опустил голову. «Значит, видела, как он тогда». И поспешно ответил, что нет, просто так.

Когда пришел домой, вообще не знал, куда деваться. Даже с Севой разговаривать не захотелось.

— Уроков много? — жалостно спросил он.

— Да.

А на следующий день было еще хуже. Кто-то будто нарочно мне все на ухо шептал: «А сегодня тренировка!», «А сегодня все пойдут на тренировку!..» Да еще, точно назло, снова почти что ничего на дом не задали — в одну минуту сделал. А когда убрал все в портфель, то стало совсем некуда деваться. Глаза сами собой взглядывали на часы. До тренировки оставалось полтора часа. Потом час…

Это стало до того невыносимо, что я вышел на кухню и, как дядя Владя, сел у окна.

Двор был пустынный. Там и всегда-то было невесело, от дождей же сделалось еще серей и скучней, и все противно блестело, а окна флигеля были черные. Чернели и настежь распахнутые сени…

Я замер: из них с баночкой в руках — опять школу прогулял! — вышел Митька. Я хотел поскорее отойти от окна, но было уже поздно: Митька вдруг обернулся, увидел меня и злобно показал кулак.

«Ну за что? Что ему такого сделал?» — с тоской подумал я, и вдруг перед глазами возник залитый ярким светом, увешанный черными кожаными мешками и грушами зал, вспомнилось внимание старших товарищей, которые сразу же отнеслись ко мне, как к равному, вспомнил Бориса, Комарова, Мишку — и никак не мог представить себе, что больше никогда уже не увижу всего этого. Да нет, это было просто невозможно!

Ругнув себя за малодушие, я взглянул на часы — еще не поздно! — лихорадочно собрал тренировочный чемодан и помчался во дворец.

Там меня ждала большая радость: явился Борис. Он сидел рядом с Комаровым.

— Все исправил, да?! — тиская его руку и чуть не прыгая, воскликнул я.

Он нахмурился:

— Все… Две ночи из-за этого просидел! Знаешь, как трудно догонять!

— А ты как же все запустил? Разве распорядка дня себе не составлял? — спросил я.

— В том-то и дело, что думал — ерунда!

— Ну, уж зато теперь составь. Знаешь, как это здорово!

Комаров подмигнул мне:

— Раздевайся, раздевайся скорее, а то вот Боря проверить хочет, что я тебе показывал.

В раздевалку вошел Вадим Вадимыч, как всегда подтянутый, стройный. Поздоровавшись со всеми, обернулся к Борису.

• Предыдущая
• 18/37
• Следующая