Тупое орудие (др. перевод) - Хейер Джорджетт - Страница 45

• Предыдущая
• 45/46
• Следующая

— Золотые слова! — воскликнул Хемингуэй, с опаской покосившись на констебля. — Только не надо свистопляску из-за этого устраивать!

— Сержант, достаточно шуток! — осадил его Ханнасайд. — Вы поступили дурно, Гласс, и сами это понимаете.

— «Можно поручиться, что порочный не останется ненаказанным»[88].

— Верно, однако вы наказывать не в праве.

— В смятении разум мой! — простонал Гласс. — Но ведь «помышления праведных — правда»[89]. Меня переполнял гнев Господень.

Потрясенный Хемингуэй схватился за край стола, чтобы не упасть.

— Батюшки, только не говорите, что это все Ихавод натворил!

— Тем не менее и Флетчера, и Карпентера убил Гласс, — сказал Ханнасайд.

— Так вам все известно? — с холодным интересом уточнил Гласс.

— Не все. Энжела Энжел была вашей сестрой?

Гласс замер.

— Мою сестру звали Рейчел, — сдавленно ответил он. — Она умерла, причем для людей праведных умерла много раньше, чем ее нечестивый дух покинул тело. А для того, кто привел ее к греху, я — сверкающий меч, который насытится плотью!

— Боже! — пробормотал Хемингуэй, и Гласс устремил на него пылающий взор:

— Ты, насмешник над праведностью, как смеешь ты взывать к Господу?! Возьми карандаш, запиши рассказ мой, и да будет порядок. Думаешь, я страшусь тебя? Нет, не страшусь ни тебя, ни закона людского, ибо встал я на путь истинный.

Сержант обессиленно рухнул на стул.

— Хорошо, — с трудом произнес он. — Я слушаю.

Гласс повернулся к суперинтенданту:

— Достаточно будет сказать, что оба эти человека пали от моей руки?

— Нет, вы сами понимаете, что недостаточно. Вы должны рассказать всю правду. — Ханнасайд вгляделся в лицо констебля и добавил: — Думаю, имя вашей сестры широкой огласке можно не предавать. Но мне нужны факты. Энжела встретила Карпентера, когда тот гастролировал по центральным графствам и неделю играл в Лестере, верно?

— Верно. Совратил он ее речами сладкими да языком лживым. В душе блудница, она по доброй воле пошла за сыном Велиаровым и предалась греху. С того дня для нас, ее родных, она мертва. Ее имя канет в Лету, ибо сказано, что «беззаконные во тьме исчезают»[90]. Когда она себя убила, я возликовал, ведь плоть слаба, а любая мысль о ней и образ ее мучили меня, аки терние острое.

— Понятно, — негромко проговорил Ханнасайд. Но вы знали, что она любила Флетчера?

— Нет. Я не знал ничего. Господь направил меня в его жилище, но я не знал и тогда. При встрече он улыбался мне устами лживыми и желал доброго вечера. А я, глупец, вежливо ему отвечал.

Хемингуэй невольно содрогнулся, а суперинтендант спросил:

— Когда вам открылась правда?

— Неужто неясно? Тем самым вечером, когда я его убил. Я лгал, сказав вам, что в 22:02 видел, как из калитки Грейстоунс выходит мужчина. «Глупый верит всякому слову, благоразумный же внимателен к детям своим»[91], — добавил Гласс и презрительно улыбнулся.

— Вы слуга закона, — строго напомнил Ханнасайд. — Ваши слова выше подозрений.

— Согласен и признаю, что согрешил. Но я лишь исполнил долг, на меня возложенный, ибо никто иной не отомстил бы Эрнесту Флетчеру. Моя сестра сама лишила себя жизни, однако истинно, что ее кровь на его руках. Разве закон покарал бы Флетчера?

— Это мы обсуждать не станем, — отрезал Ханнасайд. — Что случилось вечером семнадцатого июня?

— Карпентера я увидел не в 22:02, а парой минут ранее. Мы столкнулись лицом к лицу на углу Мейпл-гроув.

— Так миссис Норт видела Карпентера?

— Да. Она не лгала, рассказывая о его визите к Флетчеру. Когда я держал Карпентера за глотку, он говорил то же самое.

— Для чего Карпентер приходил к Флетчеру? Шантажировать?

— Именно. Он тоже пребывал в неведении, но однажды, еще до тюрьмы, узрел Флетчера в золоченом гнезде разврата, где сестра моя в непристойном танце обнажалась пред взорами мужскими. Когда Карпентер вышел на свободу, моей сестры уже не было в живых, а имени ее любовника не знал никто, кроме одной девушки, слова которой воскресили в его памяти мужчину, единожды им замеченного. Только имени мужчины Карпентер вспомнить не мог, пока не увидел в газете его фотографию. Проведав, что Эрнест Флетчер богат богатствами мирскими, он и замыслил своим порочным умом пригрозить скандалом и получить деньги. Сперва Карпентер пытался войти через парадную дверь, но Джозеф Симмонс не пустил его на порог. Поэтому вечером семнадцатого июня он проник в Грейстоунс через садовую калитку. Флетчер посмеялся над ним, назвал глупцом и выпроводил на улицу. Карпентер отправился не к Арден-роуд, а к Вейл-авеню, где столкнулся со мной.

— Он узнал вас? — спросил Ханнасайд, воспользовавшись паузой.

— Нет, это я его узнал. Карпентер не понимал, кто перед ним, пока я не сжал его за горло и не прошептал имя свое. Во власти праведного гнева, я мог убить его еще тогда, но Карпентер молил о пощаде, ибо гибель сестры моей не на его совести. Я не желал слушать, и он, захрипев, пообещал открыть имя виновного. Страшась смерти, Карпентер выдал мне все, даже свои гнусные замыслы. Услыхав имя человека, из-за которого погибла сестра моя, я вспомнил его лживую улыбку и приветливые слова. Душу мою захлестнул черный гнев такой силы, что я содрогнулся. В полном смятении я выпустил Карпентера, и он сбежал. Куда, я не знал и знать не желал, ибо в тот момент понял свое предназначение, и покой, да, покой воцарился в моей смятенной душе. Я открыл калитку и по дорожке дошел до кабинета Флетчера. Тот сидел за столом и писал, а когда на пол легла моя тень, поднял голову. Флетчер не испугался: перед ним стоял лишь полицейский. Удивленный, он с улыбкой заговорил со мной. Улыбку ту я видел сквозь красный туман и насмерть забил его дубинкой.

— Дубинкой! — выпалил сержант, оторвавшись от своих записей. — Святые небеса!

— В котором часу это было? — спросил Ханнасайд.

— Я взглянул на часы в семь минут одиннадцатого. «Что делать?» — думал я. И в тот миг мне открылся путь. Я поднял трубку телефона, что стоял на столе, и доложил в участок об убийстве. Увы, «кривое не может сделаться прямым»[92]. Я стал лжесвидетелем, и из-за лжи моей пришли смятение, мрак и горе невинным. Да, «заключились они в туке своем»[93] и грешны пред Господом все до единого, но из-за поступков моих страдать не должны. Сердце, истерзанное болью и тревогой, сулило беду. Однако казалось, тайное не станет явным, ибо вы не ведали, в каком направлении двигаться. Едва выяснилось, что отпечатки пальцев принадлежат Карпентеру, я понял, что попал в бездну, из которой не спастись. Я стоял подле сержанта, когда ему сообщили адрес Карпентера. Так я услышал все — и что Карпентер живет на подвальном этаже, и что служит официантом в дешевой ресторации. Сержант дал мне выходной, и я удалился, борясь с собою. «Не утвердит себя человек беззаконием»[94]. Карпентер был нечестивцем и заслужил смерть, но не за это убил я его.

— Вы тот констебль, которого видел владелец кофейного киоска! — догадался сержант.

— Киоск там был, и, вне сомнений, его хозяин меня видел. Как на дежурстве, прошел я мимо него к дому, где жил Карпентер. В подвальное окно сквозь жалюзи сочился свет. Я спустился по лестнице. Дверь черного хода не заперли, и я тихо вошел. Когда я переступил порог комнаты, Карпентер стоял ко мне спиной. Он обернулся, но крикнуть не успел. Я снова стиснул ему горло, и сопротивляться он не мог. Я убил его, как убил Флетчера, и ушел, как пришел. Только Флетчер заслужил смерть, а убив Карпентера, я впал в грех убийства, и на сердце мое лег тяжелый камень. Теперь за мое деяние вы готовы арестовать Невилла Флетчера. Вы точно записали рассказ мой? — спросил констебль, повернувшись к Хемингуэю. — Пусть отпечатают, и я скреплю его подписью.

• Предыдущая
• 45/46
• Следующая